В молодости он учился в Белгосконсерватории у мэтра Евгения Глебова. Сегодня же Вячеслав Кузнецов — признанный классик, профессор той же Белорусской академии музыки, заслуженный деятель искусств, лауреат Государственной премии Республики Беларусь, автор многочисленных симфоний, ораторий, кантат и других произведений. С ним пообщался корреспондент “Настаўніцкай газеты”.
В июле в Большом театре композитора поздравляли с 70-летним юбилеем новой постановкой его балета “Анастасия”.
Из семи нот создать шедевр
— Вячеслав Владимирович, не ошибусь, если предположу, что в юности вас не миновало увлечение рок-музыкой и группой “Битлз”?
— Ну естественно, ведь моя юность — это 1970-е годы. (Улыбается.) Время не просто расцвета, а, можно сказать, безоглядной любви нашего поколения к року вообще и битлам в частности. Естественно, и в школе, и в музыкальном училище у нас были рок-группы. Я играл на всех инструментах: клавишных, гитаре, ударных, даже на губной гармошке — такой, знаете, мультиинструменталист. А параллельно мы наслаждались классикой. Одно другому не мешало. Это все музыка, но совершенно разная. В каждом направлении есть свои шедевры и свои глубины.
— Вы, как известно, родились в Вене. В Барановичи переехали благодаря своему отцу?
— Да. Он был офицером, прошел всю войну, и так случилось, что из Австрии транзитом через Венгрию наша семья попала в Барановичи. Там и начались мои музыкальные поиски. Я прошел все ступени: музыкальную школу, училище (сейчас это колледж), консерваторию, нынешнюю академию, ассистентуру при ней. Если посчитать, полжизни у меня заняла учеба.
Казалось бы, музыка — вещь простая и приятная. Но, как ни странно, для профессиональных занятий ей необходимо получить, возможно, самое сложное и длительное образование. Здесь столько ступеней, что учиться можно бесконечно.
— Почему ваши родители решили сделать из вас музыканта? Кто-то из них музицировал, может, дома у вас был инструмент?
— Фортепиано у нас стояло, да. Но главное — то, что я тогда был хилым, болезненным мальчиком. Чем мне еще оставалось заниматься?.. Не гири же поднимать. А тут вроде такая перспективная профессия. В музыкальную школу меня отвела мама. Но профессия оказалась сложнейшей, не пожелаешь никому, тем паче своим детям. Это постоянная, каждодневная работа, отказ от всяких радостей. Хотя, вероятно, от многих современных соблазнов и нужно отказываться. (Улыбается.) И в музыкальной школе, и в училище у меня были прекрасные педагоги, научившие очень серьезно относиться к этой профессии.
— Когда и почему вам захотелось сочинить первую мелодию?
— Стравинский как-то назвал себя не композитором, а изобретателем. Вот и я всегда любил что-то придумывать, конструировать, сочинять. И оказалось, что в музыкальной сфере это наиболее естественно. К тому же создание музыки — процесс очень увлекательный. Да, сложный, требующий специального образования и так далее, но увлекательный. Результат тоже, однако сам процесс, по-моему, интереснее.
Ощущение того, что на чистом листе нотной бумаги, благодаря твоим стараниям, появляется вполне реальное произведение, ни с чем не сравнимо. Ты творец, в известном смысле напоминающий скульптора. Взяв кусок мрамора, он колдует, знает, что отколоть, и вдруг начинают появляться какие-то контуры. Вот и композитор из ничего способен создать нечто красивое, вдохновляющее, а порой и шедевр.
Первые заслуживающие внимания музыкальные опусы я стал сочинять, наверное, готовясь к поступлению в консерваторию.
— Поступали после армии?
— Да, я служил в Уручье, был сержантом, командиром взвода. Считаю, парню нужно пройти армию, она закаляет, дисциплинирует, что-то понимаешь в жизни по-другому. В консерватории нас прослушивала авторитетнейшая комиссия: Богатырев, Глебов, Оловников, Смольский, все наши профессора, великие композиторы. На композиторское же поприще меня благословил сам Анатолий Васильевич Богатырев, в ту пору заведующий кафедрой. Я попал в класс Евгения Александровича Глебова и, конечно, благодарен за это судьбе.
Легенды по заказу
— Вы написали большое количество серьезнейших вещей, ваши симфонии, кантаты и другие произведения исполняют уважаемые оркестры и музыканты. И все же наибольшую известность среди белорусских ценителей прекрасного вам принесли, мне кажется, поставленные в Большом театре национальные балетные легенды “Витовт” и “Анастасия” с их героическими персонажами и сюжетами времен ВКЛ. Согласны?
— Наверное, да. В первую очередь потому, что театр — наиболее демократичное и привлекательное место для исполнения классической музыки. Да и балет с его романтичными сюжетами и героями, обязательной любовной историей, драматургическими перипетиями всегда был и остается популярным у зрителей. Тема обоих спектаклей, конечно, благодарная: стародавняя история, ВКЛ, легендарный князь Витовт, белорусская Жанна д’Арк — Анастасия Слуцкая…
— Спектакли, по вашим словам, писались по заказу?
— Совершенно верно. Заказ, я считаю, самый плодотворный вариант и идеальное для композитора условие создания масштабного произведения классического жанра, будь то опера, балет или симфония. У меня, к слову, восемь балетов, и все заказные, кроме дебютного “Двенадцать стульев”, экспериментального и написанного еще студентом консерватории. Судьбы у них разные: какие-то поставлены, другие пока до сцены не добрались. “Макбет” в свое время десять сезонов шел в Большом театре Беларуси. Счастливая судьба и у упоминавшихся “Витовта” и “Анастасии”.
Когда театр заинтересован в том, чтобы на его сцене был воплощен какой-то замысел, подбирается команда единомышленников, композитор, художник, балетмейстер, либреттист и т.д. Либретто “Витовта” писал, к примеру, известный драматург Алексей Дударев. Оно дорабатывалось, перерабатывалось, и только седьмой вариант устроил всех. Работа может длиться долгие месяцы, и лишь после премьеры ее по достоинству оценивают публика и театральные критики.
— Когда-то вас называли стойким приверженцем авангардной музыки, а в серьезных источниках до сих пор упоминают как автора загадочных “Бутыли Клейна”, “Ленты Мебиуса” и прочих малопонятных дилетанту названий. А сегодня продолжаете эксперименты с додекафонией, по-прежнему любите Шенберга?
— Сейчас скорее нет. А в 1990-х, действительно, занимался подобной музыкой серьезно. Тогда это было общее и интересное для многих увлечение, отчасти эпатаж. Мы старались что-то изобретать, выдумывать. Такой, знаете, период поисков.
— Именно в тот период вы написали “Цезий 137”?
— Да, это конструктивная пьеса по следам чернобыльской аварии. Она исполнялась в филармонии и вызывала у слушателей неподдельные эмоции. Там было много трогательных моментов, воздействовавших даже не на слух, а на психику. А как иначе? Речь ведь о настоящей трагедии.
Что касается той же додекафонии, то это современная техника, которую изучают в консерватории, дополнительная и по-своему важная для современного композитора. Ее проходят, учат, используют, я тоже преподаю. То есть это не самоцель, а средство, как разные техники живописи у художников.
— Очень многие ваши произведения разных жанров написаны по мотивам серьезной литературы, достаточно вспомнить Гоголя, Достоевского, Набокова, Хармса, отдельный разговор об “Игре в бисер” Германа Гессе. Вы явно не среднего уровня читатель.
— Читать люблю с детства, всегда было интересно знакомиться с чем-то новым. Литературу предпочитаю не самую легкую для восприятия, дающую пищу для воображения. И читаю, видимо, не так, как другие: для меня текст либо музыкален, либо нет.
Самыми пронзительными в белорусской поэзии считаю стихи Максима Богдановича. Их ни с чем не сравнить, это сплошной нерв. Юность поэта, ранний уход в 27 лет… И, конечно, поэтические образы у него колоссальные. Написанная мной партитура оперы-оратории на стихи белорусского гения пока лежит в шкафу, но, надеюсь, еще дождется своих исполнителей и благодарных слушателей.
Учись ремеслу и не делай как я
— Вашим педагогом в консерватории был Евгений Глебов. Чему самому важному, на ваш взгляд, вы у него научились?
— Во-первых, отношению к профессии. Он не терпел каких-то недоделанных, случайных вещей — все должно быть выверено и точно. Талант у каждого свой: кому-то отмерено с лихвой, кому-то — меньше, но азы и нюансы профессии каждый должен знать идеально, как художник уметь готовить холст и смешивать краски. И, конечно, Евгений Александрович прививал нам любовь к сценическому искусству. Он водил всю группу на спектакли в Большой театр.
А еще мы часто бывали в гостях у него и его жены Ларисы Васильевны, вели серьезные разговоры.
Нас угощали и принимали как родных.
— Вы без малого 40 лет преподаете в академии музыки, очень давно заведуете кафедрой оркестрового дирижирования и инструментовки. За это время кто-то из ваших учеников достиг чего-то значимого, состоялся в профессии или, наоборот, изначально подавая большие надежды, не оправдал их?
— Есть очень талантливые ученики, давно опередившие учителя. А кто-то растворился неизвестно где. Многие стали хорошими композиторами, пишут и симфонии, и прикладную музыку, причем ярко и профессионально. Есть среди моих учеников и дирижеры, директора и педагоги музыкальных школ, руководители детских коллективов, кто-то пишет песни. Ну а некоторые, что естественно, нашли другие области применения своих способностей.
— Вы обучали их либо обучаете сегодня инструментовке или композиции?
— И композиции, и инструментовке, вообще всему, что связано с этой профессией. Коротко говоря, ремеслу. Очень важно, что Глебов учил нас именно этому, потому что привить или подарить талант нельзя, но можно его разглядеть и не задавить своим авторитетом. “Сделай как я, и будет хорошо” — самый неверный способ. Сделал, ну и что? Будет тенью учителя. Потому развивать талант нужно по своим законам, а не по законам педагога. А вот технике обучиться можно, сохранив самобытность. И моя задача, повторюсь, учить трепетному отношению к профессии.
— В свое время вам довелось поработать в столичном театре кукол. Там еще сохранилось какое-то ваше наследство?
— Я работал там заведующим музыкальной частью пару лет, когда учился в ассистентуре, по совместительству, и сохранил о том времени самые приятные воспоминания. Причем спектакль с моей музыкой “Красная Шапочка”, которому уже 40 лет, идет до сих пор. Просто удивительно, как удачно получилось. Я еще и тексты песен писал там, их тоже поют.
Вообще возможности кукольного театра почти безграничны, можно воплощать на сцене любые фантазии — потенциал громадный. Казалось бы, скромный театр для детей, а взрослые спектакли всегда были мощными и собирали полные залы. И музыка в них, заметьте, присутствует всегда.
Когда я стал плотно работать с Большим театром, то понял, что актерская среда особая и сцена притягивает к себе как магнит. Конечно, это магия, совершенно другая, параллельная жизнь. Вообще театр — государство в государстве, там внутри все есть.
— Правда ли, что вы, помимо музыки, еще и стихи пишете?
— Пишу, но сугубо для себя. Я всегда занимался изобретательством: и стихи писал, и что-то рисовал, и продолжаю рисовать. Все, что интересно, процесс, который приносит удовольствие, причем в любой области, меня вдохновляет и зажигает. Причем ни в живописи, ни в поэзии у меня нет никаких амбиций, желания издаваться, публиковаться, поэтому я свободен, не связан ограничениями или собственной рефлексией. Если возникает какая-то идея, использую все, что под рукой.
Иногда в классе на доске делаю юмористические рисунки, чисто музыкальные. Мой коллега предложил сфотографировать их и организовать выставку. В итоге как-то раз подгадали к 1 апреля, провели выставку, но этим все и закончилось. А вот музыка — моя настоящая, главная и единственная профессия.
Владимир ПИСАРЕВ
Фото из архива В. Кузнецова
