Александр РАДЬКОВ: “Мой физмат”

- 11:36Суразмоўца

РАДЬКОВ АЛЕКСАНДР МИХАЙЛОВИЧ, родился 17 мая 1951 года в деревне Вотня Быховского района. Среднюю школу закончил в рабочем поселке торфозавода Красная Беларусь. С 1968 по 1973 год учился на физико­математическом факультете Могилевского педагогического института. Затем служил в Советской Армии.

В Могилевском государственном университете им. А.А.Кулешова работал с 1974 по 2003 год: ассистент, старший преподаватель, доцент, профессор, заведую­щий кафедрой алгебры и геометрии; заместитель декана физико­математического факультета, проректор по учебной работе, первый проректор, ректор.

С 2003 по 2010 год — министр образования Беларуси.

С 2010 по 2014 — Первый заместитель Главы Администрации президента.

С 2014 по 2015 — помощник Президента Республики Беларусь.

С 2007 по 2018 — Председатель Республиканского общественного объединения «Белая Русь».

Доктор педагогических наук, профессор математики, заслуженный деятель науки Республики Беларусь.

Женат, две дочери, три внука и внучка.

Портрет на все времена

В белорусской мемуарной литературе второй половины XX — начала XXI ст. нет больших традиций. Или даже скорее почти нет самих мемуаров.

Причина вовсе не в том, что белорусам нечего рассказать или нет у нас авторов, у которых за плечами большой жизненный, социальный, общественный, политический опыт. Все как раз есть. Все как у людей. Но нет некоторой раскрепощенности. А если кто и готов доверительно, свободно излагать на бумагу свои мысли, свою субъективную правду, то получается или что-то вроде наполненных “литературщиной” (обработанных с расчетом на ожидания читателя) “партизанских мемуаров”. Или — что еще менее интересно — получается лишенный и вовсе попытки выстроить открытый разговор, богатый на мелкотемье, несуразный, полный попыток выстроить величину собственного “Я” монолог “о себе хорошем”.

Думаю, даже сильно уверен в том, что док­тор педагогических наук, человек, отдавший десятилетия своей жизни науке, административной и государственной, политической работе, Александр Михайлович Радьков разрушает привычные подходы к белорусской мемуаристике. Он просто рассказывает то, что знает. Со своей позиции. О своих ­друзьях-товарищах, о старших учителях, о тех, с кем учился и работал на физмате в Могилевском педагогическом институте, в Могилевском государственном университете имени А.А.Кулешова. Читая страницы будущей книги, лично я полюбил математику и пожалел, что многое из нее открываю только сейчас. Мне страстно захотелось полистать учебники, учебные пособия, авторами которых являются коллеги и наставники Радькова. Сила страниц “Моего физмата” — в удивительной притягательности, своеобразном магнетизме героев повествования. Мне кажется, что в каждого из них автор влюблен, знакомством, дружбой с каждым выбранным в герои “Моего физмата” человеком Александр Радьков гордится. И при этом пишет об ученых откровенно, вспоминает, случается, эпизоды обыденные, иногда “хулиганистые”. Но ни один из них не уменьшает масштабов личности того или иного героя, персонажа. Ведь и сам автор — герой, участник событий — присутствует в самых разных “эпизодах”.

Да, Александр Михайлович говорит и о возможном субъективизме своего рассказа. Он не боится и не стесняется этого. Но, может быть, и поэтому притягательны и убедительны страницы воспоминаний ученого, руководителя, политического и общественного деятеля. Убедительны в том, что в “Моем физмате” мы находим настоящий портрет времени, которое выбрало Алекса­ндра Михайловича Радькова и его поколение.

Замечательно, что читатели “Настаўніцкай газеты” уже сейчас смогут познакомиться с фрагментами книги А.М.Радькова «Мой физмат». Сама книга готовится к изданию и выйдет в свет в издательстве “Мастацкая літаратура” к началу учебного года. А еще можно отметить, что читатели “Настаўніцкай газеты” уже  “знакомы” с ге­роем физмата Могилевского педагогического института профессором Александром Ароновичем Столяром (№ 9 за 24.01.2019 г.), о котором также написал Александр Михайлович Радьков.

Алесь КАРЛЮКЕВИЧ.


Александр РАДЬКОВ
Мой физмат
(Отрывки из книги)

От автора

Таково, видимо, предназначение человека в природе — ему надо учиться всю жизнь. Стремительное развитие цивилизации и все те новшества, которые постоянно придумывают люди, заставляют каждого из нас непрерывно что-то изучать, осваивать, совершенствовать. Как только перестал учиться — сразу отстал. Еще школьником я смотрел кинохронику, где показывали США 1917 года. У нас в это время свершилась Великая Октябрьская революция, народ пытался выбраться из нищеты, из своих убогих хижин, из лаптей, а в США в это время уже строили небоскребы, работали бульдозеры, экскаваторы, подъемные краны. Там уже использовались совершенно иные технологии. И я этот пример приводил, убеждая понять идею американцев о бакалавриате. При регулярной и быстрой смене технологий в университете невозможно подготовить специалиста. Пока студент учится, технологии могут кардинально поменяться, причем не один раз. Соответствующим оборудованием университеты не обеспечишь: дорого и не всегда понятно, каким оно должно быть. Учебная практика мало что дает: она краткосрочна и в освоении будущей профессии весьма поверхностна. Следовательно, в университете надо давать базовую подготовку в соответствующем направлении. Готовить бакалавров. А где же доводить их до уровня специалистов? На производстве, в фирме, на бирже, в порту, в адвокатской конторе…  то есть обучать их работе с той технологией, которая сейчас актуальна. Появится новая технология — специалиста надо переподготовить. Базовое университетское образование дает общее развитие, позволяющее освоить соответствующую специальность на конкретном производстве. Способен к творческой работе конструктора, к созданию новых технологий, к научным исследованиям — продолжай университетское образование в магистратуре. Американцы вынуждены были так построить свою систему высшего образования и в силу сложившихся исторических обстоятельств сделали это раньше нас. Мы же в вузах готовили сразу специалистов, которых приходилось часто буквально переучивать на производстве.

Понятно, что нельзя слепо копировать других, лучше до всего дойти самим, однако регулярно и вдумчиво изучая то, что делают эти другие. В этом отношении приведу еще один пример. Когда мы стали разрабатывать математические тесты для контроля знаний учащихся, то посмотрели эти задания для американских, европейских, российских школьников. Математика уж точно всюду одинакова. Но пришлось все делать самим. В этих заданиях и явно, и неявно присутствуют закономерности и традиции нацио­нального образования, отношения к формированию личности, даже соответствующая ментальность. Поэтому надо использовать, изучать, обдумывать и свое наследие, особенно в системе образования. Несмотря ни на что, в Советском Союзе оно было далеко не хуже американского.

Меня всегда поражал тот факт, что уже к восьми годам ребенок усваивает до 80% отпущенной ему по жизни информации. Впереди еще школа, университет, у некоторых еще и аспирантура, докторантура, вообще вся жизнь, а 80% нужной информации уже усвоено. И все-таки основным этапом в системном образовании человека я считаю университет. В него приходят мотивированные на определенную профессию люди через конкурсный отбор, обучение в вузе ведут ученые, в это время студенты становятся взрослыми людьми, а некоторые даже семейными, и сами учащиеся, и их преподаватели создают неповторимую, насыщенную, крайне интересную среду общения, обучения и поддержки друг друга. Я всегда буду утверждать, что хорошее образование в Беларуси можно получить в любом вузе. Но при одном условии: если ты сам этого хочешь! Именно поэтому, когда мне приходилось решать кадровые вопросы, я всегда спрашивал у претендента на должность, в каком университете он учился. А когда слышал, что, например, в Гродненском, на математическом факультете, то спрашивал, кто ему читал математический анализ, или высшую алгебру, или геометрию. Как правило, собеседники с удовольствием вспоминали своих преподавателей. А если человек не мог ответить, то я терял к нему интерес. Он не получал удовольствия от учебы, он даже не помнит, кто и чему его учил, а значит, не будет гореть и на новой работе.

Я люблю свой физмат. Где бы я ни работал, чем бы ни занимался, мне хватало той фундаментальной базы знаний и основ воспитания, которые я получил на этом факультете Могилевского государственного университета им. А.А.Кулешова. На этот физмат меня отправила мама. Она очень хорошо училась в школе, росла в семье офицера, до Великой Отечественной войны в Кронштадте окончила с отличием семь классов. И все, потом — 1941 год, переезд в Беларусь, оккупация, партизанский отряд, Красная Армия, поход на Прагу, война с Японией в Маньчжурии, замужество, пять сыновей. Поэтому она решила свою образовательную мечту реализовать через нас, своих детей. Старший брат Володя, хотя и очень хорошо учился, в первый год после школы не прошел по конкурсу в Белорусский политехнический институт, год работал в Жодино на БелАЗе и затем ушел служить в армию. Мама очень переживала за брата и уже к моей судьбе решила отнестись более внимательно и строго.

До восьмого класса я учился неплохо, но предметных способностей не проявлял. Делал уроки, бегал, прыгал, много времени проводил в лесу (он на Быховщине отменный) и ни о чем серьезно не задумывался. Но в восьмом классе к нам в Краснобелорусскую школу приехал новый учитель математики — Михаил Иосифович Мельников. Он через несколько уроков разбил наш класс на четыре группы — по способностям к математике. Я попал во вторую, хотя явно видел, что в первой группе ученики не лучше меня. Подошел к учителю и спросил, почему он не включил меня в первую группу. Он сказал: «Вот тебе, Саша, пять задач на осенние каникулы. Если сам их решишь — будешь в первой группе». Я решил — он включил. Михаила Иосифовича через год назначили директором Никоновичской средней школы, но за это время он помог мне понять, что математика — это мое будущее. С тех пор я уже не мог без задач, с удовольствием читал учебники, с интересом слушал новую учительницу. После Мельникова к нам прислали Валентину Ивановну Автушкову. Она в это время училась заочно на физмате и школьную программу еще досконально не изучила. А тут вышли новые учебники, в частности «Алгебра и элементарные функции» Е.С.Кочеткова и Е.С.Кочетковой. Я видел, что Валентина Ивановна сама их только осваивает, и поэтому читал предварительно тот параграф, который она планировала нам на уроке объяснять. Садился на первую парту и внимательно ее слушал, а когда она запутывалась в материале, то, по ее просьбе, подключался к объяснению. Автушкова была веселого характера, строгую учительницу из себя не строила, и мы с ней вдвоем успешно доводили объяснение до моих одноклассников.

Еще я следил за теми старшеклассниками, кто после моей школы посвятил себя математике. И было за кем! В это же время учителем математики в нашей школе работала Надежда Онуфриев­на Карпечина. Специалист высочайшего класса! Ее ученик Николай Коряков был среди победителей Всесоюзной (!) олимпиады по математике среди школьников. Он и его друг Коля Борщ поступили на мехмат БГУ, на каникулах привозили мне интересные книги по математике, оригинальные задачки. Мы их часто решали вместе с Надеждой Онуфриевной. Эти друзья агитировали и меня поступать в БГУ. Но тут вмешалась моя мама. Старший брат в институт не поступил, служит в армии, значит, основная ставка — на меня. Мама была глубоко убеждена, что пятерых своих сыновей-сорванцов она может удержать от вольностей жизни и пагубных привычек только образованием. Она не скрывала от нас, что всем хочет дать высшее образование. Думаю, что на примере старшего сына она сделала вывод о труднодостижимости столичного вуза. Поэтому мне сказала: «Саша, поступай на физмат в Могилевский пединститут. Там та же математика, но это ближе к дому. Ты на выходные сможешь приезжать домой и брать какие-нибудь продукты. А в Минске мы с отцом тебя обеспечить не сможем. Вова еще в армии, нигде не устроен, и три младшие твои брата еще маленькие…». Как тут возражать или настаивать на своем? И я поступил на мой физмат. С тех пор он всегда со мной.

О своем факультете я решил рассказать через преподавателей. Так сложилось, что я их по жизни рассматривал с трех ракурсов: как их ученик, как их коллега, как их руководитель. Вся эта информация во мне долго накапливалась. Я ее иногда воспроизводил в кругу друзей, использовал в работе, но ничего не писал. Да и времени на это не было. Подтолкнул меня к этой работе декан физмата Л.Е.Старовойтов. На 105-летии Могилевского университета он слушал мое выступление и потом сказал, что было бы хорошо, если бы я написал о нашем физмате, о его людях. Я задумался, поделился этой мыслью со своим другом, профессором Б.Д.Чеботаревским. А он сходу говорит: «Делай! Кроме тебя этого никто не напишет!». И я стал писать о своем физмате. Для этого повествования выбрал форму рассказа о людях. Это мои личные впечатления о них. Я не ворошил архивы, личные дела, не использовал фотографии. Многие биографические сведения теперь можно найти в интернете. Не стал я детализировать и научные интересы своих коллег, не все теперь знаю о судьбе их родных и близких. Я хотел передать определенные моменты работы, дружбы, общения с этими людьми. Они достойно и добросовестно делали свое дело, поэтому мне так и запомнились.

Прошу меня простить, если где-то я не точен, что-то упустил или кого-то не вспомнил. Я писал с удовольствием, не останавливаясь, можно сказать, взахлеб, поэтому возможны и шероховатости, и какие-то огрехи. Но это мое видение. У каждого читателя есть право и на свою трактовку. Когда я писал о своем факультете, я физически ощущал свое присутствие среди его преподавателей, сотрудников и студентов. Незабываемое чувство. Если Вы, уважаемый читатель, испытаете то же самое, я буду счастлив. Все эти люди заслуживают того, чтобы их знали и помнили. Это — мой физмат.

ПЕТР ПЕТРОВИЧ МАШКОВСКИЙ

В 1968 году, когда я поступил в Могилевский пединститут, деканом физико-математического факультета был Петр Петрович Машковский. Небольшого роста, щупленький, седой, ходил чуть шаркающей походкой, говорил тихо, но мы все интуитивно чувствовали в нем хорошего человека. С первых дней учебы в институте он стал читать нам курс элементарной математики. И практические занятия вел сам.

Петр Петрович был из поколения фронтовиков. Им, к сожалению, было не до научных исследований: счастьем было выжить. Поэтому Машковский не имел ни ученой степени, ни ученого звания. Однако его математические способности, математическая культура были очевидны. Курс элементарной математики предполагал расширение и углубление школьной программы. Он был полезен не только содержанием, в том числе изобилием задач на практических занятиях, но и возможностью наверстать упущенное в школе, подготовиться, причем всем студентам одновременно, к изучению фундаментальных разделов высшей математики. Слушали мы лекции Петра Петровича завороженно. Он читал без конспекта, равномерно, можно сказать, без внешних эмоций. Но чувствовалось, что он любовался красотой математических конструкций, изящностью формул, оригинальностью задач. В аудиторию входил точно по звонку, а на перерыв между часами лекции или в конце ее, услышав звонкую трель, уходил немедленно, мог даже до конца не договорить предложение.

На физмат в тот год поступило 110 первокурсников. Но плановых мест было только 100. Жизнь показала, что напряженность учебы на этом факультете выдерживали далеко не все, поэтому набирали еще 10 так называемых кандидатов. И вот мы подошли к первой сессии. Перед началом зачетов и экзаменов для первокурсников положен соответствующий инструктаж: правила организации и проведения зачетов и экзаменов, наши права и обязанности, возможности пересдачи, критерии успеваемости для получения стипендии и количество провалов, после которых следует отчисление. Здесь мы впервые увидели Петра Петровича в роли декана. Он пришел к нам, молча, но внимательно, всех осмотрел и тихим голосом сказал:

— Вас здесь 110, а после сессии должно остаться не более 100. Старайтесь. Желаю успехов.

И ушел.

Сам Машковский принимал у нас экзамен тоже оригинально. Пригласил зайти в аудиторию первую пятерку студентов. Посмотрел на нас, положил на стол стопку билетов, отвернулся и пошел к окну. Глядя на улицу, сказал:

— Выбирайте!

Билеты из стопки взлетели в воздух: их перебирали, меняли, обсуждали между собой выбор. Петр Петрович даже не поворачивался к нам. Потом спросил:

— Выбрали?

Записал наши фамилии, номера билетов и стал ждать ответов. Понятно, что за семестр на лекциях и практических заня­тиях он всех нас досконально изучил и уже оценил. Поэтому уходил от лишних, с его точки зрения, формальностей. Но ответы слушал внимательно, и оценки были объективными.

Общежитие, в котором мы жили, было рядом с учебным корпусом. Занятия начинались в 8.00, но студенческая жизнь насыщенная, разнообразная, веселая, поэтому не все студенты, особенно после бурных вечерних мероприятий, приходили на первую пару лекций. Посещение занятий было обязательным и довольно строго контролировалось. Петр Петрович практиковал утренние походы в общежитие. Говорил своей секретарше в деканате:

— Валя! Я пойду в общежитие будить своих детей.

В комнатах жило по 5—6 студентов, двери никогда на ключ не закрывались, декан, тихонько постучав, заходил, находил под одеялом спящего студента и шептал:

— Вова! Вставай! Занятия уже начались, там же тебя все ждут!

Эффект был потрясающий. Таких походов декана по нашим комнатам мы почему-то боялись. Пропуски занятий заметно снизились.

Были за время таких хождений Петра Петровича на побудки студентов и анекдотичные истории. Студенты геофака учились во вторую смену, поэтому и спали дольше. Их комнаты были на втором этаже, причем вперемежку с нашими, физматовскими. Петр Петрович, перед тем как зайти, смотрел вывешенный на двери список жильцов. Фамилии всех своих студентов он знал наизусть. И на этот раз в конце списка он увидел фамилию Хлобыстов. Он знал, что Саша дисциплиной не отличался, и решил зайти проверить, ушел ли он к 8.00 на занятия. Зашел и, к своему удивлению, заметил, что попал к спящим девушкам. Тут же развернулся, но на внутренней стороне двери обнаружил график уборки комнаты, и там среди девичьих фамилий последней стояла фамилия Хлобыстова. Петр Петрович окончательно растерялся, но будить никого не решился. Эта история нас всех развеселила. Мы-то знали, что Саша дружил с девушкой, которая училась на геофаке, и так часто бывал у них в комнате, что они включили его в списки жильцов.

У Машковского вообще были очень оригинальные, но, на удивление, действенные методы воспитания. Однажды мой старший брат, тоже студент физмата, попался с компанией на выпивке в комнате общежития. Причем именно он был организатором этого мероприятия. За такой проступок грозило отчисление из института, а для него это был полный крах. Вова уже был женат, у него родился сын, и, понимая неотвратимость наказания, он имел плачевный вид. Брату передали, что его вызывает декан. Он пришел в назначенное время, постучал, услышал приглашение войти и увидел Петра Петровича за рабочим столом. Декан занимался составлением расписания. Увидев брата, поднял голову и сказал:

— А, Радьков! Заходи!

И опять склонился над расписанием. Так продолжалось десять минут, двадцать, полчаса, сорок минут. Декан работает, брат, переминаясь с ноги на ногу, стоит. Наконец Петр Петрович поднимает голову и говорит:

— Ну, ты все понял?

— Да, Петр Петрович, такого больше не повторится! 

— Тогда иди!

Этот урок брат, будущий директор школы, запомнил на всю жизнь.

На всех наших собраниях, комсомольских, профсоюзных, Машковский всегда присутствовал и выступал. Говорил, как обычно, спокойно, тихо, но требовательно. Однажды на каком-то собрании Петр Петрович не согласился с предложениями профсоюзных активистов и с трибуны стал объяснять почему. В это время рядом с этой трибуной председатель профкома Татьяна Ховбок стала жестами, гримасами заводить нас, чтобы мы шумом, возгласами стали возражать декану. Он видел ее попытки, но не обращал на это никакого внимания. Говорил все также спокойно и негромким голосом. И был убедителен. На призывы Татьяны мы не повелись.

Как-то раз на факультетском партийном собрании профессор Столяр заявил, что у нас нет заметных подвижек в научной работе, в учебно-воспитательном процессе. Его в этом эмоционально поддержал доцент Жилик. Тогда Петр Петрович встал и спокойно заявил:

— Уважаемые Александр Аронович и Константин Константинович! Не теряйте времени на высказывания своих идей и их обсуждение. Сразу начинайте думать, как их реализовать. Не откладывая, приступайте к делу!

В начале семидесятых в институте поменялся ректор, он стал к руководству факультетов, кафедр привлекать кандидатов наук, доцентов. Петру Петровичу пришлось уйти на должность заместителя декана. Он переживал, хотя внешне это было незаметно. Продолжал везде высказывать свою позицию и спокойно, но настойчиво ее отстаивать. Почувствовал, что далеко не всегда и не всем это нравится, доработал до шестидесяти лет и ушел на пенсию. Купил в деревне дом и вообще перебрался туда жить. На факультете появлялся один раз в год, чтобы уплатить партийные взносы, хотя даже на собрания не приезжал. Находил меня, тогда уже замдекана, отводил куда-нибудь в закуток и просил:

— Саша! Расскажи мне, что тут у нас за год произошло.    

Я и теперь помню эти наши разговоры. Петр Петрович приезжал в зимнем пальто, причем чуть-чуть присыпанном сеном (похоже, активно вел сельское хозяйство), глаза его были живыми, веселыми, смех — искренним. Ему были интересны истории, причем самые разные, обо всех преподавателях, лаборантах, студентах. Мы обычно говорили по два-три часа, и это, пожалуй, одни из лучших моментов моей жизни…      

ИВАН ИВАНОВИЧ МАРТЫНОВ

Мы были еще первокурсниками, когда в фойе первого этажа увидели необычное для нас, яркое, большое объявление. Физмат поздравлял своего выпускника Ивана Ивановича Мартынова с успешной защитой кандидатской диссертации. Эта новость на меня, например, подействовала позитивно, можно даже сказать, воодушевила. К этому времени мы уже почувствовали, что учиться на физмате очень трудно, неуспевающих отчисляют регулярно и нещадно, задача-минимум — выжить, удержаться в институте. А тут выпускник нашего факультета поступил в аспирантуру и сразу после ее окончания защитился, стал кандидатом физико-математических наук в области теории дифференциальных уравнений. Он-то смог! Значит, не надо пасовать и сдаваться, можно, постаравшись, и определенных высот достичь.

Иван Иванович был родом из небольшой деревни Петуховка Чаусского района. Родился во время войны и совсем малышом попал в концлагерь, выжил, потом хорошо учился, поступил на наш физмат, и там его приметили преподаватели. Порекомендовали в аспирантуру к профессору БГУ Ю.С.Богданову. Юрий Станиславович — ученик академика Н.П.Еругина, основателя и вдохновителя научной школы мирового уровня, тоже один из самых авторитетных математиков Беларуси. Он считал Ивана Ивановича одним из лучших своих учеников, причем ценил в нем прежде всего человеческие качества: честность, ответственность, порядочность. Воспитанный тяжелым деревенским трудом, видевший воочию зло, насилие, коварство и предательство, Мартынов отличался обостренной чувствительностью к несправедливости. К студентам, коллегам, в целом к людям относился уважительно, даже заботливо, но до тех пор, пока не сталкивался с неприличием или злонамеренностью. Вот тогда его отношение к такому человеку становилось принципиально требовательным, а иногда и непримиримым.

Пока мы учились на младших курсах, Иван Иванович был у нас заместителем декана. Он искренне любил свой физмат, старался, чтобы наш факультет был лучшим в институте, очень много времени проводил со студентами. Помогал готовить комсомольские и профсоюзные собрания, участвовал с нами в субботниках, присутствовал на всех репетициях при подготовке к конкурсам художественной самодеятельности. Запомнилось, что после наших выступлений на сцене он покупал для нас огромный кулек конфет.

При всей внешней строгости Иван Иванович обладал превосходным юмором и был организатором многих розыгрышей над своими друзьями. В то время, когда он защитил кандидатскую диссертацию, в институт были направлены для работы на физмате его ровесники, тоже молодые кандидаты физико-математических наук: К.К.Жилик, Е.В.Коробенок, А.К.Лапковский. Все они были в то время еще холостыми, жили в студенческом общежитии, дружили. Иван Иванович нам потом рассказывал, что они там вытворяли.

В это же время на географический факультет приехала преподавать молодая, стройная, необычно для нас красивая осетинка. Она, безусловно, не могла не привлечь к себе внимания этих холостяков. А.К.Лапковский приударил за ней со всей страстью, но… взаимности не добился. Мартынов и компания наблюдали со стороны за этими ухаживаниями и решили Анатолия Кузьмича разыграть. Иван Иванович оделся так, как эта осетинка, лег на кровать, накрывшись с головой, а его друзья сказали Лапковскому, что девушка расстроена, не поняла его отношения к себе, переживает, плачет. Анатолий Кузьмич немедленно кинулся ее утешать, гладил, говорил нежные слова, признавался в своих чувствах. И вдруг с головы девушки сползает платок и открывается озорное лицо Мартынова…  Лапковский долго не мог простить Ивану Ивановичу эту выходку, но со временем она вошла в фольклор физмата. Мартынов был каким-то земным, реальным, близким к нам, студентам, человеком. Строгим, но понятным, в чем-то и оригинальным. Лекции к нам Мартынов пришел читать на третьем курсе. Это была теория функций действительных переменных. Математику он, безусловно, чувствовал и знал. Но конспект за ним писать было непросто: очень импульсивный, стремительный, иногда у него мысли опережали слова. Поэтому к экзамену мы готовились по учебникам. Характерно, что как ученый-математик он требовал показать знания, понимание изложенной теории, а не ответа сугубо по его конспекту. Иван Иванович видел способности студентов, их отношение к учебе, открыто уважал и поддерживал тех, кто старался. У нас на экзамене был забавный случай. Мой однокурсник Валерий Иванов подзабыл доказательство несчетности множества действительных чисел и стал тихонько меня просить помочь ему в этом. Мартынов и его, и меня знал как хороших студентов, но никак не мог понять, кто же кому подсказывает. Так и не разобрался, но все превратил в шутку, основательно при ответе допросил обоих и поставил каждому «отлично».

С Иваном Ивановичем со временем мы подружились. Причем как-то естественно, как само собой разумеющееся. При нем я начинал работать ассистентом, искал себя в науке, защищался, постепенно поднимался по служебной лестнице. Сближало нас и то, что его жена Зинаида была моей землячкой, она родом из Быхова, и мы с ней часто вспоминали родные нам обоим места. Она, кстати, тоже закончила наш физмат и даже какое-то время работала на факультете.

Я очень благодарен Ивану Ивановичу за то, что он познакомил меня с историком Яковом Ивановичем Трещенком. Он тогда был соседом Мартыновых, и мы иногда собирались вместе у Ивана Ивановича посидеть, поговорить. Мартынов и Трещенок были в чем-то похожи: оба умные, дерзкие, бескомпромиссные, начитанные, со своими взглядами на жизнь. Общение с ними — это настоящая школа развития, профессионализма. Яков Иванович до конца своей жизни оставался нашим наставником. И не только нашим. Президент Беларуси А.Г.Лукашенко был одним из любимых учеников Трещенка. Мне, уже как министру образования, приходилось неоднократно по поручению президента навещать Якова Ивановича, чтобы выяснить его мнение по тому или иному историко-политическому вопросу. Для президента это было важно, он тоже считал Якова Ивановича своим наставником и доверял ему.

Со временем Иван Иванович занял должность проректора по работе со студентами-заочниками, увлекся исследованиями в области педагогики. Его почему-то больше всего интересовали методы воспитания мальчишек. Делал все Мартынов энергично, широко, можно сказать, азартно. Лидер по натуре, бывало, что иногда мог затмить собеседника, коллегу, но при этом увлечься, отклониться от темы, а то и вовсе не попасть в нее. Уже будучи ректором, смотрю вечером программу областного телевидения. Обсуждаются психологические проблемы семейных отношений. Два участника — заведующая кафедрой психологии доцент Э.Котлярова и проректор университета доцент И.Мартынов. Мартынов, по характеру непоседа, полемист, часто перебивает Котлярову, хотя и явно уступает ей в понимании обсуждае­мого вопроса. Та еле успевает выводить тему в нужное русло.

Зову утром к себе Ивана Ивановича и говорю ему, что он, проректор, представляет руководство университета, поэтому не должен уступать заведующей кафедрой. Следовательно, или надо основательно готовиться, тем более по вопросу, где ты не профессионал, или уйти из программы. Иван Иванович ушел из программы, но подобные разговоры нисколько не влияли на наши служебные и дружеские отношения. Мартынов и на мои промахи и недочеты указывал корректно, но не стесняясь.

Есть еще история, которая, я уверен, не закончилась до сих пор. И она тоже связана с характером Мартынова, его упорством при достижении цели, которую он перед собой поставил и уверен в ее необходимости.

Встречаю в университете министра образования В.И.Стражева. Он прибыл с деловым визитом, но выходит из машины возбужденный, возмущенный, сразу заявляет:

— Радьков, еду к тебе в университет, по дороге в машине включаю радио и слышу, как твой проректор Мартынов обрушился на меня с критикой, что я не даю хода его монографии и тем самым препятствую внедрению проверенных, актуальных, крайне необходимых обществу методов воспитания юношей. Ты разберись, что у тебя за проректор!

История для меня не новая. Иван Иванович действительно написал книгу о том, как надо воспитывать мальчишек. Писал основательно, пользовался архивами, современными исследованиями в области педагогики и психологии, «доставал» каждого из нас, пытаясь втянуть в эту проблематику. Но, самое главное, папку с рукописью своей книги на эту тему он демонстративно, при людях, чаще всего на больших собраниях, вручал вновь назначенному министру образования. Ее получали Л.К.Сухнат, М.И.Демчук, В.А.Гайсенок, пришло время и В.И.Стражева. Вот тот и вскипел. Выхода у меня уже не оставалось, как самому прочитать рукопись, разобраться с этой работой Мартынова. Прошу принести мне его папку. Прочитал на одном дыхании. Живо, убедительно, просто интересно. Говорю Ивану Ивановичу:

— Методику воспитания мальчишки в семье и в обществе вы строите в основном на примере жизни Ивана Грозного. Но это же воспитание прежде всего царя. Вряд ли это подходит для любого пацана.

Не думаю, что я убедил Мартынова. Более того, уверен, что он продолжает атаковать своими идеями очередных министров.

Было еще одно забавное увлечение Ивана Ивановича: он занялся изучением возможностей человеческого мозга. Полученные в ходе исследований результаты и выводы демонстрировал нам на себе, призывая активно их использовать в повседневной практике. В частности, он был глубоко уверен в полезности устного счета для развития памяти и вообще мышления. Знал множество оригинальных, очень эффективных приемов такого счета, настойчиво призывал учителей математики использовать их на уроках. Перед нами же выступал с демонстрацией вообще феноменальных способностей мозга, которые он смог развить благодаря упорным и систематическим занятиям. Сидим перед ним на его популярной лекции. Он показывает нам возможности своей памяти. Просит десять присутствующих коллег назвать по одному пятизначному числу. Его ассистент записывает эту числовую последовательность на длинной доске. Иван Иванович поворачивается к этой записи, минуты три ее изучает и потом безошибочно воспроизводит!

Еще одна тема объединяла меня с Иваном Ивановичем. Мы с ним оба регулярно читали журналы «Наука и жизнь», «Знание — сила», «Природа». Если они в читальном зале были на руках, то, как правило, у него или у меня. И Мартынов был всегда «набит» интересными сведениями, фактами из современных исследований.

Мне до сих пор не хватает колорита этой личности.

ЕГОР ЕГОРОВИЧ СЕНЬКО

На четвертом курсе лекции по теоретической механике к нам пришел читать новый преподаватель. К этому времени мы уже знали всех преподавателей на физмате, но этот был новым вообще. Нам сразу бросились в глаза две его особенности. Во-первых, он читал лекции по конспекту. На нашем факультете среди преподавателей дисциплин физико-математического цикла это было не принято. Во-вторых, на что сразу обратили внимание девушки нашего курса, на лекции он приходил в туфлях. И это посреди зимы! Все преподаватели и студенты в это время ходили в сапогах или в зимних ботинках и никто из них перед занятиями не переобувался. Мы тут же навели справки — кто же это такой? Выяснилось, что к нам на физмат по конкурсу был принят кандидат физико-математических наук доцент Егор Егорович Сенько. Он был родом из Чашникского района, закончил Витебский пединститут и долгое время работал в Кировском пединституте, в том числе деканом физмата. Лекции Егор Егорович читал отменно, со временем мы даже перестали замечать, что он иногда сверяется со своим конспектом. Внешне был всегда аккуратен, в отношениях со студентами строг, но в то же время к себе располагал, был доступен. Для подготовки к экзамену оказалось достаточно записанного за ним конспекта его лекций, оценивал наши знания он, в целом, объективно.

Деканом нашего факультета Егор Егорович стал очень быстро, через несколько месяцев после приезда в институт. Сменил он на этой должности П.П.Машковского. Когда после службы в армии я пришел на физмат работать, Сенько в деканате чувствовал себя уже уверенно. Хотя Петра Петровича все любили, тем не менее Егора Егоровича как декана тоже признали. Он был энергичен, уверен в себе, распоряжался на факультете разумно, был последователен и справедлив. К нему сразу потянулись физики. Как выяснилось, Сенько был не только авторитетным ученым в области естественной радиоактивности, но и мастерски решал задачи из всех разделов физики, в том числе нестандартные, или, как мы их называли, олимпиадные. Я часто наблюдал, когда после неоднократных попыток решить ту или иную задачу физики-корифеи В.И.Веракса, К.К.Жилик, С.М.Чернов, Н.И.Стаськов, А.Н.Соболевский приносили ее Егору Егоровичу. И он всегда решал! Это была истина в последней инстанции.

Сенько стал поднимать физмат, не скрывая, что хочет сделать его лучшим факультетом в институте. И это при крайне низкой, по сравнению с другими факультетами, успеваемостью студентов. Но ему это удалось! Он четко организовал учебный процесс, оживил научную работу, сделал авторитетным Совет факультета, сформировал действенный студенческий актив — физмат воспрял. Сам Сенько приходил на работу всегда к началу занятий, в половине восьмого, оставался на факультете до позднего вечера и все это время занимался факультетскими делами. Добавлю к этому, что Сенько стал на физмате не только официальным руководителем, но и неформальным лидером. При нем мы стали собираться с женами на праздники, на юбилеи, могли мужской компанией посидеть за столом после крупных институтских мероприятий. Егор Егорович и здесь был главным. Он хорошо играл на баяне, любил петь и знал множество песен, за словом в карман никогда не лез и как-то совершенно естественно  всех нас заводил. Причем это никак не снижало его авторитета. Он все делал с азартом, с удовольствием, и все у него получалось.

Сенько всегда поддерживал студентов. На физмате обычно было много “неудов”, отчисляли за неуспеваемость десятками, но Егор Егорович как декан всегда давал “двоечнику” шанс не попасть под отчисление, своей властью разрешал еще одну пересдачу экзамена, в целом, за студентов стоял горой, и они его уважали.

При  Сенько заметно оживилась художественная самодеятельность. Он сам был инициатором многих проектов. Например, решил создать на физмате танцевальный коллектив. Нашел на заводе им. С.М.Кирова художественного руководителя, он там танцевал в самодеятельном ансамбле и работал слесарем. Очень колоритная личность. Он сразу заявил, что ему нужны юноши, причем совершенно не важно, занимались они раньше танцами или нет. Главное, чтобы у них были для этого природные данные. Однако попросил, чтобы при профотборе мы с Сенько (я уже работал у него заместителем) лично присутствовали. Мы в приказном порядке собрали всех юношей первого и второго курсов, человек пятьдесят, построили их перед руководителем ансамбля. Тот попросил их развести в сторону руки. И сразу после этого половину юношей отправил домой. Остальных попросил присесть, показав как. После этого отправил еще половину оставшихся и заявил, что отбор закончил. С оставшимися он намерен работать. А среди девушек он уже нашел ранее занимавшихся танцами. И через три месяца показал на сцене красивый русский танец. С тех пор я навсегда уяснил, что без танца на сцене в концерте нет должного масштаба, энергетики, задорного настроения. Во многом поэтому в последствии поддерживал открытие в институте хореографической специальности, внимательно следил за развитием танцевальных коллективов.

Впервые первоапрельскую “Юморину” на физмате организовала со студентами Вера Сергеевна Руус. Но только при Сенько это мероприятие стало заметным событием и в институте, и во всем городе. Он сам в ней участвовал — выходил на сцену, пел частушки, участвовал в мини-спектаклях. Никто из деканов, кроме него, этого не делал, а Егор Егорович участием в подобных мероприятиях себе только добавлял. Помню, как однажды в ночь на 1-е апреля студенты изготовили фотографию Сенько в полный рост, а рядом — фото студента, но с отверстием вместо лица. Егор Егорович об этом не знал, и когда вахтер рано утром ему сказал, что идти на работу не надо, он уже на физмате присутствует, долго не мог понять, о чем идет разговор. А потом с “Егором Егоровичем” фотографировался весь физмат, да и не только физмат.

После аспирантуры я получил предложение Сенько пойти к нему в заместители. Шесть лет мы с ним работали в одном кабинете, и, по обоюдному убеждению, это были наши лучшие годы. Физмат в эти годы набирал силу, его преподаватели как ученые приобретали широкую известность. Следствием этого были регулярные научно-методические конференции на базе нашего факультета, причем не только рес­публиканского, но и всесоюзного масштаба. Егор Егорович никогда не отказывался от этих форумов, хотя хлопот они доставляли немало. У него все было продумано, организовано, логично выстроено и находилось под личным контролем. Мы с ним вдвоем определяли окончательный список участников, встречали и провожали именитых гостей, заказывали для приезжих гостиницу и обеспечивали им культурную прог­рамму. В результате наши преподаватели были в курсе новейших научных достижений, знакомились с ведущими учеными, сами выступали с докладами и публиковались.

Сенько контролировал формирование штата преподавателей и сотрудников по всем кафедрам физмата, с уважением относился к любому человеку, невзирая на его возраст и должность. Мне доверял. Я отвечал за организацию и качество учебного процесса, составлял расписание, готовил заседания Совета факультета. Как правило, я не спрашивал у Сенько, как и что надо делать. Я понимал, что он опосредованно кон­­т ролирует мою работу и то, что и как я выполняю, его устраивает. Иногда возникали проблемы, которые невозможно было решить без его учас­тия, и тогда мы над ними думали вдвоем.

В институте Сенько был заметен, его знали, пожалуй, все преподаватели и студенты. Авторитета и популярности ему добавила и его научная специализация. Егор Егорович защитил кандидатскую диссертацию по результатам исследования радиоактивности в приземном слое атмосферы, то есть по природной, естественной радиоактивнос­ти. Его знания, научный опыт оказались весьма кстати, когда случилась авария на Чернобыльской АЭС. Будучи даже в определенной степени образованными людьми, мы и представить себе не могли масштабы случившейся катастрофы. Я, например, узнав об этой аварии, по карте определил расстояние до Чернобыля и, увидев, что это 300 километров от Могилева, успокоился. Далеко, нас не коснется! А один из опытнейших лаборантов-физиков откровенно посмеивался над нашими тревогами, утверждая, что, прокипятив “грязное”, радиоактивное молоко, мы сделаем его “чистым”.

Егор Егорович как специалист в вопросах радиоактивности сразу оценил масштаб и возможные последствия случившейся трагедии. Он стал, не откладывая и, как всегда, активно, действовать. Организовал семинар для преподавателей, на котором подробно и доступно рассказал, как устроен атомный реактор, как работает АЭС, что случилось в Чернобыле, каковы возможные зоны заражения радионуклидами и могут ли там жить люди, как защитить себя от радиоактивности. Мало того, что Сенько вооружил нас крайне необходимыми в тот момент знаниями, он своим спокойным, деловым, оптимистичным отношением к происходящему вселил уверенность в возможности преодолеть эти беды, выстоять. Более того, Сенько организовал лабораторию по измерению радиоактивности продуктов питания, добился ее оснащения современными приборами и обучил ими пользоваться персонал. Люди понесли на проверку урожай со своих дач, ягоды и грибы из лесов, даже молоко и хлеб из магазинов. Я, например, таким образом узнал, что черника не всегда “грязная”, а клюква чистой вообще не попадалась. Спросил у Егора Егоровича, может, это было всегда — клюква так естес­твенно “фонит”? Надо отдать должное Сенько как ученому. Он усомнился в моем предположении, а потом каким-то образом достал клюкву из Сибири — она была “чистой”.

Предвидя длительность воздействия последствий аварии на Чернобыльской АЭС на человека и вообще на окружающую среду, Сенько разработал соответствующий спецкурс для студентов, предполагавший тео­ретическую и практическую подготовку в области радиоактивной бе­зопасности в той же лаборатории. Он обоснованно считал, что все учителя, работающие в школах Могилевской области, в вопросах защиты от возможной техногенной радиации должны быть образованы, подготовлены для обеспечения не только ­своей безопасности, но и окружающих их людей. Этот спецкурс он читал до своих последних дней.

Работая с Сенько бок о бок много лет, я многое от него перенял, над чем-то задумался, а от чего-то он меня даже предостерег. Например, я наблюдал за карьерным ростом Егора Егоровича. На мой взгляд, это прирожденный руководитель. Он был умен, доказал это своей учебой и успехами в научной работе. Профессионал в том деле, которому себя посвятил. Как физика его оценивали очень высоко. Организован, последователен, энергичен, настойчив, причем не только сам, а может этого добиваться и от других.  Уважителен к людям, доступен, всегда старается человеку помочь, поддержать в трудную минуту и поспособствовать в развитии и служебном росте. И в то же время держит дистанцию, не допускает панибратства. Реален, жизнелюб, боготворит природу и обожает деревенский быт, в любой компании лидер. Владеет аудито­рией, убедителен, люди ему доверяют. Сенько очевидно обладал всеми необходимыми качествами руководителя, они были заложены ему природой. Думаю, что Егор Егорович это понимал, потому что поставил на служебную карьеру. Он очень хотел стать проректором по учебной или по научной работе и был, бе­зусловно, готов к такому повышению. Я уверен, что и ректором он бы был достойным. Мы все видели, что в деканате ему было уже тесно. Но… не сложилось. Место проректора по учебной работе долго занимал профессор М.А.Авласевич, и чувствовал он себя на этой должности уверенно. Проректором по научной работе был профессор А.А.Столяр, а когда он в начале девяностых уехал в Москву, на эту должность назначили профессора М.В.Мащенко, но не Е.Е.Сенько. Егор Егорович внешне вида не подал, но было понятно, что обиделся. Глядя на это, я изначально удивлялся, почему Сенько не хочет посвятить себя сугубо научной работе? Он же, без всяких сомнений, потенциальный доктор наук! И ему лично я это неоднократно говорил. Но он от этой темы уходил, этот разговор никогда не поддерживал. По совокупности научно-методических работ, за просветительскую дея­тельность в вопросах радиоактивной бе­зопасности он получил ученое звание профессора. Но этого для Сенько было мало, мы все это видели, уверен, что и сам он это понимал. Вот тогда я для себя сделал вывод, что у руководителя любого уровня в жизни обязательно должен быть “запасной окоп”. Пусть это будет коллекционирование, дача, спорт, охота, еще что-нибудь. Но лучше всего — это развитие своего профессионального мастерства. Не надо целиком и полностью посвящать себя карьерному росту. Здесь далеко не все зависит лично от тебя. Не сложилось, например, стать деканом, займись научной работой, пиши диссертацию — проявишь настойчивость в этом деле, обязательно получишь результат. Поэтому, когда в свое время уже мне предложили должность проректора по учебной работе, я позвонил профессору И.А.Новик, чтобы посоветоваться. Она, не раздумывая, сразу сказала:

— Соглашайся. Мужчина должен по службе расти. Но обязательно пиши докторскую диссертацию. Поверь, от этого ты получишь удовольствие, и это в будущем тебя будет защищать.

Она оказалась права, и я до сих пор думаю, почему Егор Егорович не защитил себя научной работой, почему он не создавал эшелонированную оборону, не отрыл “запасной окоп”? Ведь в науке он бы преуспел значительно больше.

Конкурс на физмат среди абитуриентов всегда был небольшим. О наборе на факультет приходилось заботиться. Для этого Сенько развернул масштабную работу — мы ездили по районам, выступали в школах, встречались с учителями и даже с родителями будущих абитуриентов. Для усиления профориентационной работы он ввел на физмате новшество — родительские собрания первокурсников. К концу ноября мы должны были про­вести межсессионную аттестацию и рассказать потом студентам и их родителям, на что они могут рассчитывать в предстоящую экзаменационную сессию. На общем собрании всем студентам и их родителям декан рассказывал о факультете, об учебном процессе, условиях сдачи (и пересдачи) зачетов и экзаменов, возможных отчислениях. После этого все расходились по академическим группам для более подробного разговора с преподавателями. Приезжие родители могли даже переночевать со своими детьми в общежитии. Понятно, что такое собрание было не только необычным, не принятым в традиционной вузовской жизни, но и требовало напряженной подготовки, отвлекало от привычных дел. Поначалу против были и студенты-первокурсники (мол, уже не дети) и преподаватели (это же не школа). Однако всех в правильности этого мероприятия убедила явка на него родителей. Как правило, приходили оба, и отец и мать, не являлись на собрание единицы. И оно стало традиционным. Я даже как-то сказал Егору Егоровичу, что с каждым таким собранием мамы студентов выглядят все моложе и моложе. На что физик Сенько тут же обратил мое внимание на относительность этого наблюдения — это мы с ним становились все старше и старше.

Однако и этих мероприятий для комплектации физмата студентами оказалось мало. Тогда декан Сенько с профессором Столяром убедили руководство открыть в Княжицкой средней школе Могилевского рай­она физико-математические классы, пригласить туда способных учеников из сельских школ и обеспечить им должную подготовку для поступ­ления на наш физмат. Забот было много: найти детей, убедить их родителей, подготовить общежитие и вообще условия для жизни, уговорить пойти работать в эту школу хороших учителей. Для поднятия авторитета, привлекательности этих классов, преподаватели физмата, включая нас с Сенько, ездили читать там спецкурсы. Все это держалось только на энтузиазме Егора Егоровича. Но и он увидел, что из первого выпуска этой школы к нам пришло только три студента. Все остальные поступили в другие университеты, включая московские. Все до единого поступили, подготовку мы этим ученикам действительно дали хорошую. Понятно, что со временем от этой идеи пришлось отказаться, но как же нам помог опыт работы в княжицкой школе для создания лицея при нашем университете. И здесь сработало чутьё Сенько в предвидении создания такого типа учебных заведений.

На сельхозработы физмат выезжал в Чериковский район. И не только копать картошку. Бывало, что и на заготовку сена, а то и веток. Декан Сенько лично конт­ролировал размещение студентов, условия их жизни, обеспечение работой, безо­пасность. Мы обязательно всей командой (декан, зам­декана, заведующие кафед­рами, секретарь партбюро) регулярно выезжали в район и проверяли организацию сельхозработ в каждом хозяйстве. Егора Егоровича знали и уважали руководители района и все председатели колхозов. Он находил с ними общий язык, поэтому и студенты были накормлены, и урожай убирался вовремя. Сенько интересовался всеми деталями. Мы, например, знали, что один из руководителей хозяйства в сорок лет еще не женат. И вот как-то утром, в деканате, Сенько мне объявляет, что, по его достоверным сведениям, он, наконец, женится. Предлагает поздравить его с этим событием телеграммой. Мы тут же сочиняем соответствующий текст, отправляем его и … уже к вечеру узнаем, что поторопились. Но в результате веселился весь Чериковский район.

Егор Егорович был отменным грибником. Едем из Чериковского района, остановились по дороге, в лесу, развели костер. Я ведь тоже вырос в лесах Быховского района, грибы находить умею. Обошел мес­та вокруг костра — ничего! Нет вообще никаких грибов. А Сенько вдруг исчез. Пока мы разворачивали наши съестные запасы, грелись у костра, прошло не более получаса. И тут появляется Егор Егорович с полной сумкой грибов!

У нас с Сенько была традиция. Мой младший брат Николай, тоже выпускник нашего физмата, работал директором школы в деревне Долгое Кличевского района. Сенько знал, что там отменные грибные места. Поэтому Николай обязан был известить нас, когда пойдут осенние грибы — рядовки, зеленки. Мы садились в машину Володи Попова, тогда зам­декана истфака, с собой брали еще Валерия Атрашкевича, заведующего кафедрой белорусской литературы. План был насыщенным. Первый завтрак — дома у Николая, второй — в лесу. Первый обед — в лесу, второй — дома у Николая. И еще — ужин у друга Атрашкевича, директора Чечевичской средней школы. Сбор грибов помехой не был — их было столько, что наполняли корзины, передвигаясь ползком.

Выпить Егор Егорович любил. Это все знали и в своих интересах, к сожалению, часто использовали…

У Сенько я прошел школу выпивки, вообще говоря, для жизни небесполезную…

Любой опыт полезен. Важно им правильно распорядиться.

Сенько дружил с ректором института Е.П.Кудряшовым. Оба — сильные, авторитетные, властные личности. Они встречались и неформально, бывало, что и выпивали. Дозу спиртного держать оба умели…

Со временем, когда я уже работал у Кудряшова проректором, он практиковал неформальные встречи со мной. С утра об этом предупреж­дал. И тогда я в обед мчался домой, старался поесть супа, обязательно хлеба с маслом, чего-нибудь мясного. Я понимал, ректор зовет меня не на выпивку, а на разговор. Причем хочет откровенности, ему интересно, чем живет новое поколение, что у нас в голове, как мы видим будущее и что им от нас ожидать? Разговор один на один, в лесу. Стол накрыт на капоте служебной машины, водитель гуляет вдалеке, темы принципиальные. А ты выпил две рюмки и “поплыл”? Кому такой проректор нужен? Евгений Павлович какое-то время преподавал в Могилевской школе КГБ, поэтому “допрашивал” меня профессионально и с пристрастием. Если бы не школа Сенько подготовки к таким разговорам, я бы никогда не выдержал…

К сожалению, со временем постоянное желание организовать компанию для выпивки стало Егору Егоровичу вредить. Мы поняли это и стали ограничивать свои встречи с ним, если предлагалось застолье. Старались не подпускать к нему людей с такими предложениями. Но он все равно находил себе компании. Стал появляться нетрезвым в рабочее время. Ситуация становилась критической, и ему предложили оставить должность декана. Сенько достойно воспринял это решение, написал заявление об уходе из деканата по собственному желанию, заметив при этом, что ровно 20 лет назад, в этот же день (!), он стал деканом физмата в Кировском пед­институте. Егор Егорович перешел работать профессором кафедры общей физики и работал на физмате столько, сколько мог… Уважали его всегда и искренне.

Мне довелось по жизни видеть много деканов, дружить с ними, сотрудничать, общаться. Но лучшего, чем Е.Е.Сенько, я не встречал. Пусть это будет и субъективное мнение.

НИКОЛАЙ ПОРФИРЬЕВИЧ МОРОЗОВ

Когда мы пришли на первый курс физмата, Морозов уже заканчивал учебу, был пятикурсником. Внешне он на виду не был, по общественной работе ни в комсомоле, ни в студенческом профсоюзе нам не встречался, тем не менее на факультете все его знали как очень способного студента. Учиться на физмате всегда было непросто. Уже с первых лекций все студенты понимали, какой объем знаний им придется усвоить. Со временем становилось очевидным, что только трудолюбием, усидчивостью, систематическими занятиями не возьмешь. Это необходимые условия для успешной учебы на факультете, но явно недостаточные. Нужны еще способности. Буквально у нас на глазах старательные, добросовестные школьные отличники терялись, начинали переживать, нервничать: они просто не успевали переваривать тот объем математического материала, который нам давали преподаватели. Для усвоения школьной программы, рассчитанной, образно говоря, на среднего ученика, их способностей хватало, а для восприятия системных, детальных курсов высшей математики только старательности уже было маловато. Тут требовались еще и природные задатки. Особенно трудно было девочкам. Они, в отличие от мальчишек, в школе раньше взрослеют, более организованны и аккуратны. Парни вообще, на мой взгляд, «просыпаются» только к третьему курсу. Однажды мы с Морозовым, уже в преподавательской практике, заметили, что один из парней — студентов второго курса — великолепно отвечает на вопросы математического анализа и высшей алгебры, но часто беспомощен в темах школьной математики. Стали разбираться почему. Оказалось, что он не только был сорванцом, но вдобавок ко всему математику в его сельской школе из-за нехватки профильных учителей вел географ. А к третьему курсу у него проявились способности, и он «очнулся». При всем этом надо понимать, что без должной загрузки головы учебным материалом такого пробуждения точно не будет.

Вот на Морозова нам и показывали пальцем старшекурсники как на очень одаренного, способного к математике студента. Он внешне был нетороплив, немногословен, часто задумчив, мы даже не знали, какая у него компания. Да и далековато нам было до Морозова: он на пятом курсе, а мы — на первом, он в математике талант, а нам бы выжить…

Физмат всегда дышал творчеством, наукой, выделял из своей среды талантливых студентов, лелеял их и целенаправленно поддерживал. Николай Морозов, например, готовился к научной работе в кружке доцента Н.Н.Виноградова. Поэтому и был рекомендован сразу после окончания института в аспирантуру в БГУ к профессору Ю.С.Богданову, у которого в свое время учился и Николай Николаевич. Морозов стал у Юрия Станиславовича одним из лучших учеников. Вдумчивый, обстоятельный, неторопливый, до истины он докапывался упорно, старался доходить до самых глубин.

С одной стороны, такой подход к науке похвален: не поверхностный, позволяет уйти от возможных ошибок и недочетов. Но, с другой стороны, он требует много времени, мешает иногда остановиться и оформить некоторые формальности, например напечатать диссертацию. И Морозов не торопился с ее защитой, для него главными были результаты его научных изысканий, а не формальная оценка его успехов. Да еще и служба в армии на целый год отвлекла от учебы в аспирантуре, а в научных исследованиях крайне нужна их непрерывность. Поэтому после аспирантуры, когда Николай вернулся на кафедру математического анализа, коллеги постоянно подталкивали его к скорейшей защите кандидатской диссертации.

Во время службы в Вооруженных Силах один из товарищей Морозова увлек его составлением мозаик из шпона разных пород дерева. Это очень кропотливая, тонкая, неспешная работа. Из нашего физматовского окружения — только для Морозова. Показывая нам поразительной красоты столешницу, которую он сделал ко дню рождения своей дочки Инны, Николай Порфирьевич заметил, что она состоит из 3000 мелких деталей с едва различимыми цветовыми оттенками.

Меня Морозов привлекал к себе рассудительной мудростью. Рядом с ним было уютно во всех отношениях. Часто мы с ним вели занятия у студентов в одних группах: он — математический анализ, а я — высшую алгебру или теорию чисел. Эти учебные дисциплины одинаковой сложности, и мы иногда, особенно перед межсессионной аттестацией студентов или после экзаменов, сравнивали оценки наших подопечных. Однажды, взяв в руки аттестационные ведомости, стали водить по ним пальцем. Николай Порфирьевич сидит, а я над ним стою, сверяемся к межсессионной аттестации. Идем сверху вниз по алфавитному списку. Он говорит: «У этого студента у меня “тройка” с минусом». Я подтверждаю, что у меня тоже. Идем дальше по списку, совпадения полные, до всех минусов и плюсов. Мне становится неинтересно. И когда Морозов говорит, что у какой-то студентки оценка “два”, я, решив пошутить, говорю, что я ей поставил пять. Николай Порфирьевич медленно поднимает голову и удивленно на меня смотрит. Поясняю: «Она красивая!» Морозов согласно кивает головой и автоматически повышает ей оценку.

Женился Николай на одной из самых красивых студенток физмата — Жанне Храпуновой. Как-то чуть позже я с родным братом Жанны оказался вместе на офицерских учебных сборах в Осиповичах. Мы подружились, и я заметил, что он полностью соответствовал своей фамилии: как только удавалось найти свободную минутку и тихий уголок — он сразу засыпал. Говорил при этом: «Солдат спит, служба идет!» Жанна же полная противоположность брату. Компанейская, заводная, заметная в любой компании. Писала стихи, иногда нам их читала. Работала после учебы на физмате в городской средней школе, и мы от нее знали все проблемы обучения математике в этой образовательной среде.

Молодые преподаватели долгое время жили в студенческом общежитии, многие со своими детьми. Жили в общежитии какое-то время и Морозовы. Мы все были молоды, дружны, часто встречались, придумывали развлечения. Однажды мы с Колей решили над нашими женами Татьяной и Жанной провести эксперимент. В те годы в качестве платы за нефть и газ в Советский Союз стали поступать товары из западных стран: одежда, обувь, продовольствие. В магазинах появился грейпфрутовый сок в жестяных литровых банках. И мы методом проб обнаружили, что он очень хорошо сочетается с водкой. На очередной дружеской встрече предложили этот коктейль нашим женам. Напиток действительно был вкусным, непривычным, и водка в нем совершенно не ощущалась. Но она же там была! Таких веселых, разговорчивых, добрых жен мы с Колей раньше никогда не наблюдали. Эксперимент удался!

Команда молодых преподавателей математики на физмате в те времена сложилась отменная: И.И.Мартынов, Г.Н.Петровский, Н.П.Морозов, Б.Д.Чеботаревский, В.Г.Иванов, Л.А.Латотин. Все были выпускниками нашего факультета, знали друг друга со студенчества, стремились к науке, к профессиональному росту, поэтому друг другу помогали, советовались, часто вместе нащупывали темы исследований. На всех научно-методических семинарах, производственных совещаниях старались держаться вместе. Бывало, и подшучивали друг над другом. Мы, например, знали, что Морозову симпатизирует студентка Галя Стрижанова. Заметили это, в частности, потому, что она пришла на кафедру взять у Николая Порфирьевича тему курсовой работы, а эти темы студенты уже все разобрали. И Галя так расстроилась, что в присутствии преподавателей даже расплакалась. Без нашего внимания такая ситуация никак не могла остаться. И вот однажды я с Морозовым беседую о чем-то на их кафедре. Перерыв между занятиями, с лекции приходит Петровский и громко объявляет: «Морозов, тебя там спрашивает студентка Стрижанова!» Николай Порфирьевич тут же выходит в коридор. А Петровский мне подмигивает и говорит: «Идем скорей посмотрим, Стрижанова просто идет по коридору». И мы наблюдаем, как Морозов, мило улыбаясь, идет навстречу этой студентке, а она, ровно поздоровавшись, проходит мимо. Растерянность Коли надо было видеть! Нам с Петровским какое-то время встреч с Морозовым пришлось избегать: уж очень он был зол на нас.

Николай Порфирьевич много и вдумчиво работал в области качественной теории дифференциальных уравнений. Публиковался, вместе с коллегами по кафедре издавал для студентов учебно-методические пособия. Ученые-математики его уважали. Я сам видел, что на всех научных конференциях коллеги внимательно слушали его доклады, потом заинтересованно расспрашивали о полученных результатах. Все то, что Морозов выносил на обсуждение, было продумано, взвешено, несколько раз перепроверено, можно сказать, выстрадано. Уж такова его натура.

Авторитет Морозова был высок и у руководства института. Со временем он возглавил свою кафедру математического анализа, что для всех было совершенно закономерным событием. И как раз на эту кафедру, а значит целиком и полностью на Николая Порфирьевича, пришелся основной удар информатизации образования, да и всей жизни. В учебные планы включили теорию алгоритмов, элементы программирования, принципы работы ЭВМ и весь блок этих новых учебных дисциплин на физмате поручили кафедре математического анализа. У нас на факультете появились первые советские ЭВМ «Мир-1», «Мир-2», электронные калькуляторы, первый компьютерный класс «Ямаха», а затем и персональные компьютеры, программное обеспечение которых менялось чаще, чем один раз в год. Думаю, что и нашему физмату, и институту, и в целом Могилевскому региону повезло, что во главе этого лавинообразно развивающегося процесса были профессионалы кафедры математического анализа и лично Николай Порфирьевич Морозов. Как и ко всякому делу, ко всякой работе, к информатизации он отнесся со всей ответственностью. Но и она его поглотила. Николай Порфирьевич, конечно, не ушел из математического анализа, продолжал исследования и в области дифференциальных уравнений, но освоение нового направления увело его, на мой взгляд, от докторской диссертации. Смею утверждать, что Морозов не только потенциально, он фактически доктор наук, хотя и не обозначил этого формально.

Николай Порфирьевич и в информатике творил. Втягивал в эти темы студентов, некоторые из которых впоследствии даже защитили по этим проблемам кандидатские диссертации. Он много работал с учителями, выступал перед ними, учил на курсах повышения квалификации. Информатизация обрушилась на всех и сразу, переучиваться, перестраиваться пришлось существенно и на ходу. Морозов в этом масштабном процессе был главным, мы все следовали за ним. А он был новым делом увлечен. Помню, как затащил меня в лабораторию, чтобы показать только что установленный там компьютерный класс «Ямаха». Его приводило в возбуждение то, что все мониторы работали в цвете, но больше всего он был в восторге от возможности создавать на экране цветные картины, тут же, непосредственно, с помощью мышки подбирая соответствующие оттенки. Все-таки в нем жил художник.

Мы с Николаем Порфирьевичем какое-то время одно­временно заведовали кафедрами, дружили, часто и подробно общались. Однажды пошли из института пешком, увлеклись разговором, но на переходящую нам дорогу черную кошку автоматически среагировали оба: Коля кепку перевернул козырьком назад, а я сплюнул трижды через левое плечо. И спокойно после этого продолжили разговор. Оба сильно переживали, что нашего друга Бориса Чеботаревского Совет института не избрал деканом физмата. Печально то, что мы с Морозовым были абсолютно уверены в этом избрании, и исход тайного голосования нас просто ошарашил. Признаюсь, что с горя мы с Колей у меня дома в тот день крепко выпили. Но я и теперь уверен: для нас обоих это была необходимая в тот момент психологическая разрядка.

У меня с Николаем Порфирьевичем был еще один очень важный и памятный разговор. Меня, тогда заведующего кафедрой алгебры и геометрии, неожиданно вызвал к себе ректор института Е.П.Кудряшов и предложил должность проректора по учебной работе. Министерство образования поручало нам сформировать на базе института учебный комплекс для научно-методического сопровождения бурно перестраивавшейся в те годы системы образования. Тем самым мне предлагали переход на административную работу, а у меня уже виделась докторская диссертация, мне нравилось заведовать кафедрой, и я попросил время подумать. Как только вышел из кабинета ректора, тут же нашел Морозова. Это, кстати, было нетрудно: в те времена он с раннего утра до позднего вечера был в институте в лабораториях вычислительной техники. Мы подошли к окну в рекреации третьего этажа, и я спрашиваю:

— Коля, что делать?

Морозов неспешно, но уверенно отвечает:

— Саша, тебе надо идти на эту должность. Она тебе подходит. Уверен, что и для твоей научной работы это будет полезным.

Он оказался прав. И этот разговор у окна у меня до сих пор перед глазами. Я понимал, что новая работа существенно изменит мою жизнь, уведет от любимого физмата и отдалит от близких друзей. И Коля это понимал, но советовал, как всегда, откровенно и честно.

ЛЕОНИД АЛЕКСАНДРОВИЧ ЛАТОТИН

Во время моей учебы на физмате Латотин слыл среди студентов легендой. Я об этом узнал, когда нас со старшим братом поселили в общежитие № 1 по улице Ленинской. И там нам сразу рассказали, что на втором этаже живет всем известный студент четвертого курса Леня Латотин. Он не только сам придерживается строгих правил поведения, но и старается «обратить в свою веру» студентов-парней, отличающихся частыми выпивками, мелким хулиганством или просто шалопайством. Леня выбирал одного из таких студентов и объявлял над ним шефство: кормил его, следил за посещением занятий, внешним видом, определял и контролировал досуг. Этих студентов все называли «сынками» Латотина.

Леня от природы был гипердинамичен. Его хватало не только на учебу, обязательно требовалось еще какое-то масштабное занятие. И если он его находил, то не только сам погружался в новое увлечение, но и напористо старался туда втащить всех окружающих. Мы с ним были всегда рядом, дружили и практически каждый день общались вплоть до моего назначения министром образования. Но и в Минске, пусть опосредованно, он продолжал меня «доставать» своими идеями.

После эпопеи воспитания «сынков» Латотин увлекся изучением универсального языка эсперанто. Сам его освоил досконально, а мы с трудом отбились от его настойчивых попыток втянуть в эту веру и нас.

Какое-то время от подобных увлечений Леню отвлекла аспирантура, подготовка к защите кандидатской диссертации. Но ненадолго. Пришел 1985 год и известная горбачевская кампания борьбы с пьянством. Леня глубоко и досконально изучил пагубные последствия увлечения спиртным и последующего алкоголизма, подготовил курс лекций на эту тему и записался в первые ряды пропагандистов здорового образа жизни. Наш с Леней друг, тоже аспирант профессора А.А.Столяра, Володя Дрозд, узнав про активность Латотина на антиалкогольном фронте, поинтересовался, в каких аудиториях Леня выступает с этими лекциями. Володя жил в Минске и всех подробностей не знал.

Отвечаю:

— На лентоткацкой фабрике, на комбинате шелковых тканей, в универмаге, в крупных гастрономах, в школах, среди наших студентов.

Володя уточняет:

— Я так понял, что в основном в женских коллективах?

Подтверждаю:

— Да, там его не просто слушают, ему там внимают!

Тогда Дрозд говорит:

— Ты ему скажи, пусть попробует со своими антиалкогольными тезисами выступить перед километровой очередью в винно-водочный магазин!

Со временем увлечение борьбой с пьянством у Латотина тоже прошло. Тем более что к этому времени он женился. И тут к нему с новой силой вернулся опыт заботы о «сынках», но теперь уже в применении к семье. Мы, молодые преподаватели, в то время жили со своими семьями в студенческом общежитии. Все было общим: умывальники, кухня, туалеты. Все на виду. И всем было видно, что своей молодой жене Людмиле Леня вообще ничего не дает делать по дому. Он сам готовит еду, делает в комнате уборку, ходит по магазинам, моет посуду, стирает белье. Жены других преподавателей, наблюдая такую заботу о супруге, стали упрекать своих мужей — почему они все бытовые семейные заботы переложили на них? Стало доходить до семейных скандалов, и коллеги Латотина даже собирались его побить: иным убеждениям он не поддавался.

Я думаю, что забота о близких — врожденное качество Лёниной натуры. Оно всегда было и будет при нем. Вот еще одно тому доказательство. В 1991 году мы втроем, Л.А.Латотин — тогда уже заведующий кафедрой методики преподавания математики, Н.П.Морозов — заведующий кафедрой математического анализа, и я — заведующий кафедрой алгебры и геометрии, участвовали в работе конференции математиков Беларуси. Она в тот раз проходила в Гродно, и Леонид Александрович сам вызвался быть организатором нашей поездки. Решил, что едем на конференцию автобусом, причем по дороге туда и обратно обедаем в Минске в пельменной возле вокзала, живем втроем в одном номере гостиницы, берем с собой набор продуктов по продиктованному им списку (а вдруг с питанием будут проблемы). Поездка действительно была примечательной — через всю Беларусь, с интересными дорожными разговорами, в приподнятом настроении. Все бытовые вопросы Латотин безоговорочно взял на себя: он нас будил по утрам (причем очень рано и безапелляционно), готовил завтрак, наводил порядок в номере, определял, где мы будем обедать и ужинать. Это все у него происходило совершенно естественно, как само собой разумеющееся. Нас с Николаем удивляло только его неукротимое желание каждый день смотреть модный тогда сериал «Рабыня Изаура». Перед началом этого фильма Латотин бросал все дела и садился к телевизору, отвлечь его от просмотра было невозможно. Кстати, меня тогда удивляла неожиданная приверженность этому «мыльному» сериалу некоторых близких мне умных и талантливых людей. Например, моего младшего брата Михаила, теперь заслуженного врача Беларуси, или Валерия Барашкова, теперь народного учителя.

Конференция была интересной, на нее приехало много наших друзей, и время пролетело незаметно. И вот уже на следующее утро нам уезжать. Мы все втроем тоже выступали с докладами на конференции, участвовали в дискуссиях и за три дня такой интенсивной научной работы заметно подустали. С Колей решили вечером в номере гостиницы устроить дружеские посиделки, уж очень хотелось обсудить полученные впечатления. Увлеченные этой идеей, мы с Морозовым, идя по улицам Гродно, стали обсуждать, какое спиртное и сколько его надо взять к ужину. Наш разговор услышал Латотин. Он уже в те годы общался со всеми только на белорусском языке и нам заявил:

— Я катэгарычна супраць!

— Чаму? — спросили мы.

— У мяне галава балiць!

— Тады не прымай удзелу! Мы будзем выпiваць без цябе!

— Я ўсё роўна супраць! — говорит Латотин. — Я ж не ўстрымаюся!

Белорусский язык стал очередным глубоким увлечением Леонида Александровича. Он перешел на него сразу и повсеместно: на лекциях, в разговорах с коллегами и друзьями, в магазинах, в общественном транспорте, в семье. Мало того, он стал настойчиво требовать полного перехода на белорусский язык в работе и в общении от всех, кто его окружал. После моих попыток несколько умерить его пыл в этом отношении, он однажды в споре со мной сказал:

— Ты, Радзькоў, беларус, аднак ты рускi беларус!

Что он при этом имел в виду, я и теперь не совсем понимаю.

Еще больше сблизил меня с Латотиным профессор А.А.Столяр. Он к Лене хорошо относился, доверял ему во всем, видя его не показное усердие в учебе, ответственность и порядочность в поведении. Абрам Аронович через Латотина иногда просил нас помочь ему в некоторых бытовых вопросах. Например, Леня по просьбе Столяра организовал бригаду студентов для помощи ему в переезде на новую квартиру. Работали мы весь день, перевозили мебель, утварь, связки книг. Увидев, что к концу дня мы подустали, жена Столяра Клавдия Алексеевна приготовила нам ужин: отварила картошки, нажарила мяса, нарезала овощей. Абрам Аронович откупорил даже бутылку красного вина. У него уже были обширные научные связи, и к нему в Могилев часто приезжали ученые из Средней Азии, с Кавказа. Вино было из Грузии, но когда Столяр его доставал, он показал нам ломтики вяленой дыни. Только показал! В те времена мы даже в сыром виде дыни видели редко, а тут она вяленая. Но неудобно же просить у Столяра попробовать этот деликатес. Однако после выпитого фужера вина Латотин осмелел, хотя он всегда и во всем и так был довольно прямолинеен, и обратился к Столяру:

— Абрам Аронович, вы нам показывали вяленую дыню. Наверное, забыли поставить ее на стол?

Столяру ничего не оставалось делать, как угостить нас этим лакомством. Вкус этой вяленой дыни помню до сих пор. А если бы не Латотин?

Леня старше меня на четыре года, и так сложилось, что мы с ним учились вместе в аспирантуре у профессора Столяра. Это нас сблизило еще больше. У своего научного руководителя мы были в роли «адъютантов». Сопровождали его в поездках на конференции, ассистировали на научных семинарах, встречали и провожали его гостей со всего Советского Союза. Было очень интересно заниматься наукой, общаться с умными, высокообразованными людьми. Тогда на базе нашего физмата регулярно проводились конференции республиканского и всесоюзного масштаба прежде всего потому, что в институте работал профессор Столяр. Это был, безусловно, ученый мирового масштаба, и мы с Леней старались ему помогать во всем. Как правило, мы сопровождали Абрама Ароновича и на традиционных банкетах после конференций.

Леонид Александрович стал заведовать кафедрой методики преподавания математики в 1989 году, после профессора Столяра. Он сам много работал, требовал результатов и от других. На кафедре велась интенсивная научно-методическая работа, защищались диссертации, публиковались учебные пособия, научные статьи. Два пятилетних срока заведования у Латотина прошли без проблем. Он планировал оставаться заведующим и на третий срок, но неожиданно для него и для нас возникли сложности. На кафедре сформировалась оппозиция заведующему, предлагавшая Леонида Александровича на следующий срок не рекомендовать. Я в это время работал первым проректором университета, курировал кадровые вопросы и обязан был в эту ситуацию вмешаться. На этой кафедре работали мои еще студенческие друзья, бывшие мои аспиранты, но я не стал через них выяснять причины противостояния Латотину и тем более не планировал столкновения его сторонников и противников. Просто пришел на заседание кафедры и сразу, даже никого не выслушав, сказал:

— Я как первый проректор должен требовать от заведующего кафедрой результативной работы. Лично от него и от всех его сотрудников. По всем показателям ваша кафедра лучшая в университете. Поэтому, рекомендуете вы Леонида Александровича на следующий срок или нет, я все равно буду на Совете университета отстаивать его кандидатуру. И уверен, что практически все члены Совета мое мнение и мнение ректора, которое я здесь тоже представляю, поддержат.

Кафедра Латотина рекомендовала, он в общей сложности заведовал двадцать лет.

С Леонидом Александровичем связана и масштабная эпопея подготовки учебных пособий по математике для средней школы. Такая задача возникла сразу после обретения нашей страной независимости. Потребовались национальные учебники по всем предметам. Мы с Б.Д.Чеботаревским к этому времени уже были соавторами нескольких учебных пособий для студентов по алгебре и теории чисел, и Министерство образования предложило нам создать авторский коллектив для подготовки учебного комплекса по математике для 5—7 классов. У нас двоих даже сомнений не было в том, что без Латотина нам с этой задачей не справиться. Он согласился, а я вынужден был как проректор заняться процессом перехода нашего пединститута в статус университета, потом подготовкой к защите докторской диссертации, в результате Латотин и Чеботаревский остались в этом проекте вдвоем. И они блестяще справились с задачей: подготовили учебные пособия, методические рекомендации для учителей, дополнительную литературу по математике, причем для 5—11 классов средней школы. Эти пособия выдержали 18 изданий на белорусском и русском языках. По роду своей службы я видел и изучал много подобных работ и смею утверждать, что у Латотина и Чеботаревского они высококлассные.

Я любил слушать Леонида Александровича на научных семинарах. Он всегда к ним основательно готовился. Например, многим из нас для научной работы нужны были статистические методы для понимания и оценки результатов педагогических исследований. Лучше всех ими владел Латотин. Более того, по нашей просьбе он подготовил курс лекций и на специальном семинаре подробно ознакомил всех желающих с научными основами этих методов.

Леонид Александрович — трудяга во всем. Наш с ним общий друг, директор Могилевского лицея № 1, тоже бывший аспирант профессора Столяра Петр Шилов рассказывал мне, что был на даче Латотиных. Такого идеального участка, построенного в виде террас по всем правилам огородного искусства, он в жизни не видел.

Я до конца не знаю причин, по которым Леонид Александрович, уже почти семидесятилетним, ушел с нашего физмата в Могилевский институт МВД. Там он работает доцентом кафедры оперативно-розыскной деятельности, учит будущих офицеров милиции логике мышления. Им повезло: Латотин всегда учил качественно, с присущим ему усердием и азартом.

А я уверен, что и это его увлечение не последнее.

ЧЕБОТАРЕВСКИЕ

Чеботаревские так же “переплетены” с физматом Могилевского пединститута, как и Радьковы. Первым из этой семьи поступил сюда Борис, а затем и его брат Михаил. А в нашей семье первым стал осваивать этот факультет я, а затем сюда пришли и три моих брата — Володя, Николай и Виктор. И своих жен мы с Борисом нашли на нашем физмате, и близких друзей. Вместе осваивали научные вершины, писали статьи и учебные пособия, читали студентам одни и те же курсы лекций, друг за другом заведовали одной и той же кафедрой. По сути, физмат стал для всех Чеботаревских и Радьковых родным домом.

Когда я поступил на 1 курс, Борис Чеботаревский учился на 3 курсе. В первый год учебы я его толком не видел, следовательно, и не знал. А на 2 курсе я уже жил в общежитии, во дворе которого была спортивная площадка, и там по вечерам наш преподаватель геометрии А.К.Лапковский  постоянно играл со студентами в баскетбол. Там я и заметил двух спортивного вида, рослых студентов, игравших заметно лучше остальных. Это были студент геофака Федор Шупик и Борис Чеботаревский. В отличие  от внешне нескладного Федора, Борис был очень гармонично сложен: высокий, с рельефной мускулатурой и правильными пропорциями. Я с удовольствием смотрел, как он играет, придерживаясь силового баскетбольного стиля.

Сам же я в то время занимался волейболом, поэтому ни по учебе, ни по спорту мы с Борисом не пересекались. В активной общественной работе я Чеботаревского тоже не видел, и в студенческих стройотрядах мы были разных. В то же время мы все знали, что Борис хорошо учится, увлеченно занимается геометрией под научным руководством А.К.Лапковского, поэтому никого не удивило, что он был рекомендован в аспирантуру по этой специальности. Чеботаревского после окончания физмата, до поступления в аспирантуру, оставили работать в институте, а не отправили в сельскую школу, и его тут же призвали на службу  в армию. Аспирантуру Борис заканчивал уже после службы.

Борис учился на 3 курсе, я — на 1-м, а между нами, на 2 курсе, училась Тамара Белягова. С ней я тоже познакомился на 2 курсе, в общежитии. В нашей комнате жил Петр Шамборкин, и он решил заниматься велосипедным спортом. Эта спортивная секция на физмате была очень популярна. До института Петр на велосипеде катался только по своей деревне в Горецком районе, тактики шоссейных гонок не знал, спортивным велосипедом владел слабо, поэтому после тренировок и соревнований приходил весь в синяках и ссадинах, мы его всего покрывали зеленкой и с ужасом наблюдали, как он по утрам отдирает от своего тела простыни. Однако залечив свои кровоточащие раны, Шамборкин опять садился на велосипед, и все повторялось. Петр и познакомил нас с некоторыми велосипедистками. Мы относились к ним с искренним уважением, понимая, что в велосипедные “завалы” на шоссе эти девушки попадают так же регулярно и с такими же последствиями, как и Шамборкин. Может быть этим мужеством и были приметны студентки из велосипедной секции, но, думаю, были и другие причины их привлекательности. По крайней мере, на одной из них, Зинаиде Будник, женился Иван Швед, живший в нашей комнате, а на второй, Тамаре Беляговой, — Борис Чеботаревский.

Вместе с Тамарой учились мои студенческие друзья: Валерий Барашков, Володя Ефимов, Василий Галактионов, Николай Белый, Николай Головач и многие другие. Это был очень интересный, по-своему колоритный курс. С парнями этого курса  мы ездили в стройотряды по Беларуси и в Казахстан, занимались в спортивных секциях, участвовали в художественной самодеятельности (с Барашковым и Галактионовым мы даже стали лауреатами институтского вокального конкурса), а Ефимов, когда мы собирались на очередную студенческую вечеринку, всегда был с гитарой. Тамара была в этой компании, поэтому и ее я помню со студенчества. Думаю, что там же ее заприметил и Чеботаревский.

Пока Борис служил, Тамара по распределению уехала работать в сельскую школу Быховского района. К тому времени они с Борисом уже встречались, но серьезных намерений с его стороны, как утверждала сама Тамара, она не наблюдала. А тут в деревне молодую, симпатичную учительницу математики приметил видный холостой агроном, и вот он-то не скрывал своих чувств и планов на обустройство семейной жизни. Но развития этот роман не получил. Демобилизовавшись из армии, Борис сразу же поехал в ту деревню к Тамаре. После автобуса шел к ней еще 12 километров пешком. Предложил выйти за него замуж и … ушел назад той же дорогой.

Нам потом Тамара рассказывала, что всю ночь не сомкнула глаз — думала о своей судьбе. Свой выбор остановила на Борисе. Вот так наш физмат пополнился еще одним преподавателем — Тамарой Матвеевной Чеботаревской.

Борис учился в аспирантуре БГУ у знаменитого геометра профессора Василия Ивановича Ведерникова. Физматовской подготовки, врожденных способностей и упорного трудолюбия хватило Чеботаревскому, чтобы подготовить и вовремя защитить кандидатскую диссертацию. Он предметно изучал группы Ли автоморфизмов дифференциальных уравнений на многообразиях. Борис Дмитриевич вернулся на физмат практически в одно время с Г.Н.Петровским и Н.П.Морозовым. В это же время на факультет пригласили работать В.Г.Иванова, А.М.Сазонову и других молодых преподавателей — физмат расширялся. Чеботаревский привнес на кафедру алгебры и геометрии, да и в целом на факультет, свежий, мощный научный импульс. Он представлял известную на весь Советский Союз научную школу международного масштаба, школу профессора Ведерникова, поэтому как ученый сразу стал интересен всем преподавателям физмата. Курсы лекций по геометрии формировал и читал основательно, превнося в них самые современные идеи и наработки. Даже мы, молодые преподаватели, ходили его послушать и, признаться, не всегда сразу схватывали содержание материала, который давал Борис Дмитриевич своим студентам. Чеботаревский и на своих лекциях использовал самый современный на то время язык математики.

Когда Борис Дмитриевич вернулся из аспирантуры, из ученых-геометров на физмате активно и плодотворно работал только А.К.Лапковский, Е.В.Коробенок уехал в Витебский пединститут. Однако вскоре в эту науку пришли В.Г.Иванов, А.М.Сазонова, затем к нам из Пскова приехал ученик И.М.Яглома доцент В.А.Сорокин. Эта группа талантливых геометров и на нашей кафедре, и на факультете была заметной — все личности неординарные, представители разных научных школ — они органично дополняли друг друга и в исследованиях, и в учебном процессе. Кстати, и в повседневном общении тоже! В середине 80-х к ним добавился и Сергей Васильевич Дужин. Он закончил МГУ им. М.В.Ломоносова, там же аспирантуру, в Москве сразу не обустроился и приехал в родной для него Могилев. На нашей кафедре он проработал три года, но все это время он больше всего общался и сотрудничал с Чеботаревским. Они просто нашли друг друга. Одним из результатов их совместной работы стало научно-популярное издание “От орнаментов к дифференциальным уравнениям”. Свободная, легкая форма изложения сложнейших математических идей и теорий, высокая общая культура и изысканный вкус авторов сделали эту книгу сначала привлекательной, а затем и недоступной для приобретения. Неудивительно, что ее потом издали в США и Японии.

Тамара Чеботаревская пришла работать на кафедру методики преподавания математики, к профессору А.А.Столяру. И на этой кафедре у нас царила атмосфера интенсивного научного поиска. В частности, Абрам Аронович увлек многих своих учеников и сотрудников вопросами обучения математике дошкольников и младших школьников. Эти научно-методические проблемы заинтересовали и Тамару. Борис занимался наукой непрерывно, Тамара же вынуждена была “отвлекаться” на рождение детей — сыновей Сергея и Андрея. Увеличение семей еще больше переплело нашу жизнь. И Чеботаревским, и Радьковым ректор выделил жилье в студенческом общежитии — в одном коридоре, напротив друг друга. У нас с Татьяной было две комнаты с выходом каждой в коридор. А у Чеботаревских — двухкомнатная квартира, даже со старой печкой, которая уже давным-давно не использовалась, общежитие обогревалось паровым отоплением. Кухня у нас была общая на всех — Радьковых, Чеботаревских и живущих рядом с нами студентов. Сергею Чеботаревскому в это время было лет пять, и все свое свободное время он проводил в коридорах общежития. Часто бывал и у нас. Мне было интересно наблюдать, как он со мной дразнился — выглядывал из-за угла и приговаривал: “Радьков, Радьков, Радьков”. А потом со смехом от меня убегал.

Андрей Чеботаревский родился уже тогда, когда Тамара и Борис жили в общежитии. Его рождение — это целая эпопея. К выписке Тамары из роддома Борис решил истопить печь. Сентябрь выдался прохладным, а центральное отопление, понятно, еще не включили. Но эта печь не топилась десятилетия, поэтому так задымила, так заполнила дымом все четырехэтажное общежитие, что вахтерша с перепуга вызвала пожарных!

Маленького Андрея надо было регулярно купать. Кипяток Борис брал из титана, находившегося в конце коридора. Первую ходку к этому титану Борис ежедневно совершал в пять часов утра. В тихом, сонном общежитии титан включался громким щелчком, заставляя всех просыпаться. Но для самого Бориса такой ранний подъем был совершенно естественным и привычным. Со временем привыкли и мы.

В начале 80-х мы с М.П.Лельчуком увлеклись методикой обучения студентов алгебре и теории чисел. Обучение через задачи, по образцам, тестовые формы контроля знаний — мы экспериментировали, публиковались, бурно обсуждали эти темы на кафедре. А я продолжал соответствующие разговоры с Борисом и дома, в общежитии, в том числе и возле титана. И Чеботаревский втянулся в наши интересы. Плюс ко всему, так случилось, что в это время ушел из жизни В.И.Волченков, на кафедре стало не хватать алгебраистов, и Лельчук уговорил Чеботаревского взяться читать лекционный курс алгебры и теории чисел. Вот с этого времени мы и засели за написание учебных пособий. Работали, в основном, втроем: Лельчук, Чеботаревский и я. Причем отсутствие хотя бы одного из этого состава сразу работу стопорило. Творили в свободное от занятий время прямо на кафедре. И.И.Полевченко вычитывала напечатанные нашей лаборанткой Галиной Акулич тексты и готовила их к печати.

Результаты нашей совместной научно-методической работы вылились сначала в серию ротапринтных публикаций, а затем и в изданное в 1986 году “Вышэйшай школай” учебное пособие “Практические занятия по алгебре и теории чисел”. Студенты нашего физмата пользуются им до сих пор.

Увлеклась научной работой и Тамара Чеботаревская. Она заочно закончила аспирантуру в Минском пединституте им. А.М.Горького и защитила кандидатскую диссертацию по проблемам обучения математике младших школьников. Был забавный эпизод на ее защите. В те времена мы, ученики профессора Столяра, практиковали помогать друг другу, поддерживать товарища в организации исследований и даже непосредственно во время защиты диссертации. Работа у Тамары Матвеевны была основательной, за ее успех мы не переживали, поэтому выступление на защите профессора Д.И.Водзинского нас просто шокировало. Он вдруг громко, возмущенно заявил, что автореферат диссертации Чеботаревской не соответствует ни теме, ни содержанию этой работы. Не растерялась только сама Тамара Матвеевна. Она с места спросила:

— Доминик Иванович, а чей автореферат у вас в руках?            

Водзинский глянул на обложку брошюры, и он сам, и все присутствующие на защите поняли, что у него в руках автореферат другой диссертации. Такого взрыва смеха на защитах никогда не было. Проголосовали все члены Совета в пользу Тамары Матвеевны единогласно.

Профессор Столяр привлек своих учеников к написанию учебников по математике для школьников младших классов. Тамара Матвеевна в этих авторских коллективах со временем стала, пожалуй, заглавной. Она и сама обладала высокой математической культурой, да и Борис Дмитриевич был рядом. А математическое чутье у Чеботаревского было превосходным. После ухода из жизни профессора Столяра Тамара Матвеевна стала и фактически главной в авторском коллективе. Написанные Т.М.Чеботаревской, В.В.Николаевой, Л.А.Бондаревой учебные комплексы по математике для начальной школы издавались 18 раз! И продолжают издаваться. Тамару Матвеевну знает вся Беларусь.

М.П.Лельчук уехал на постоянное место жительства в Израиль. А наша книга “Практические занятия по алгебре и теории чисел” разошлась по вузам страны. И коллеги-алгебраисты вдруг нам заявили, что мы написали ее только для себя, то есть под свою трактовку учебной программы по соответствующей дисциплине. Они в целом были правы, так как в том пособии мы приводили разбивку учебного курса на практические занятия, последовательность и темы которых определяли сами. Тогда мы с Борисом Дмитриевичем решили писать новое учебное пособие, сделав разбивку программы не на практические занятия, а на крупные темы, добавив к ним компактное изложение теории и творческие задачи. Работали вдвоем: между лекциями, по вечерам, в выходные и праздничные дни. Тамара и Татьяна как-то рассказывали, что в воскресенье вечером прогуливались возле учебного корпуса университета и во всем громадном шестиэтажном здании увидели только одно светящееся окно, в котором просматривались две склоненные над рабочим столом головы — Чеботаревского и Радькова.

Писали мы с Борисом Дмитриевичем поначалу только вдвоем, четыре первые темы у нас “вылетели” на одном дыхании. Но пришло лето, начались отпуска. Мы с Татьяной решили ехать работать в пионерский лагерь под Новороссийск, взяв с собой своих детей. Все Чеботаревские оставались в Беларуси. Мы с Борисом Дмитриевичем решили оставшиеся 20 тем пособия разделить пополам, за лето их написать, а затем в сентябре уже вдвоем окончательно “отшлифовать”. Я поволок на юг целую сумку книг, чем всех своих друзей привел в изумление. Но возле моря работалось замечательно, я написал все десять тем. С настроением нахожу в конце августа Чеботаревского и показываю ему большую стопку исписанных листов. А Борис Дмитриевич не радуется, более того, опускает глаза. Я настораживаюсь: “Боря, а где твои темы?”. Борис Дмитриевич виновато говорит, что так и не смог за них сесть. Что делать, решили мои темы вычитать, а потом вместе писать оставшиеся. Сроки поджимали, до 1 октября 1991 года мы должны были отвезти рукопись в издательство. При этом мы знали, что наш минский коллега профессор Л.Б.Шнеперман пишет классический учебник по алгебре и теории чисел и тоже должен подготовить рукопись к 1 октября. Конкуренция! Издательство по одной учебной дисциплине два пособия одновременно вряд ли возьмется печатать, кого-то отнесут на более поздние сроки или вообще в публикации откажут.

Нам вдвоем работать было комфортно. Уже спустя годы мы с Борисом Дмитриевичем решили, что это было лучшее время нашей с ним работы на физмате. Мы дополняли друг друга. Чеботаревский был более профессионален как ученый-математик. Мне же часто приходилось его удерживать при погружении в глубины этой науки. Все-таки мы писали не научную монографию, а учебное пособие для студентов. Был по этому поводу один интересный эпизод. Когда мы сдали рукопись своего пособия в издательство “Вышэйшая школа”, главный редактор Л.В.Духвалов нас по-дружески спросил, чей вклад в написание этой книги больший? Я промолчал, а Борис Дмитриевич с присущей ему неторопливостью и основательностью излагаемых мыслей сказал: “На мой взгляд, выделить кого-то невозможно. Это действительно совместная работа”.

Я с ним полностью согласен.

Еще одна важная особенность, без которой мы бы не смогли подготовить эту книгу, просто не осилили бы полный объем работ по ее изданию. Это — сало! Мы его брали из дома и ели с черным хлебом во время работы над рукописью. Оно заметно восстанавливало силы, не приедалось, ему не нужен был холодильник. Мы с Борисом Дмитриевичем поехали в Минск 1 октября, ночным поездом, пешком пошли на проспект Машерова к издательству, во дворе на парапете в 7 часов утра развернули свои пакеты с салом, подкрепились и пошли сдавать рукопись редакторам. Интересно, что сало с Чеботаревским мы до сих пор нарезаем по разному: я — довольно крупными кусками, а он — тоненькой-тоненькой соломкой.

Мы оба понимали, что в соперничестве с Л.Б.Шнеперманом мы можем выиграть только за счет оригинальности пособия. Но эта оригинальность должна отражаться и в названии книги. Борис Дмитриевич неожиданно предложил ее назвать атласом. Ведь атлас — это не только привычное название сборника географических карт. Атлас изначально — это совокупность документов, правил, инструкций, помогающих определить нужный путь, верную дорогу. Вот мы и предложили студентам книгу “Алгебра и теория чисел. Атлас для самостоятельной работы”, помогающую им найти маршруты рационального изучения этой математической дисциплины. Кстати, Лев Борисович к 1 октября рукопись своей книги подготовить не успел, издавался уже позже. А мы с Борисом Дмитриевичем успели — работали ведь вдвоем и с удовольствием.

С Чеботаревскими мы действительно были переплетены, причем не только работой на физмате. Мы их втянули и в поездку на Черное море для работы вожатыми в пионерском лагере “Орленок”. Они приехали нам на смену. Встретились мы как родные, и в тот же день поздно вечером пошли на море купаться. Дольше всех на волнах плескались Валера Барашков и Борис Чеботаревский. Причем Борис плавал шумно, с фырканьем, загребал широко и мощно. Они пробовали соревноваться, но  Барашков Чеботаревскому заметно уступал, а поэтому вышел из воды раньше и присоединился к нашей компании. Мы сидели у костра, пили местное вино, радовались встрече с друзьями. Борис чуть позже тоже вышел на берег и скрылся за большим валуном. И там почему-то затих. Мы его зовем, а он не выходит. Наконец, Барашков не выдержал, пояснил:

— Мы с ним плавали нагишом, раздевались за этим  валуном. А я, когда уходил, забрал всю одежду Чеботаревского. Пусть немного посидит за этим камнем.  

После выхода из печати “Атласа для самостоятельной работы”, я с десятью авторскими экземплярами зашел к нашему с Чеботаревским физматовскому другу, первому заместителю министра образования Г.Н.Петровскому. Поделился радостью. И Петровский тут же предложил нам проект — написание учебников по математике для 5—7-х классов. Борис Дмитриевич, обдумав эту непростую задачу, сразу сказал, что без Латотина нам с ней не справиться. Мы — вузовские преподаватели, и так, как Леонид Александрович, школьные программы и соответствующие требования, методики не знаем. Латотин работать с нами согласился, мы даже несколько раз собирались втроем обсудить планы предстоящей работы. Но меня уже назначили первым проректором, мы с ректором решили на базе нашего пединститута создавать классический университет, а это принципиально новая структура, иные учебные планы и программы, открытие научных специальностей, создание Совета по защите диссертаций. И докторская диссертация у меня шла к завершению. Я понял, что в авторском коллективе буду числиться номинально, а это не по мне. Честно сказал своим друзьям Борису и Леониду, что от участия в проекте отказываюсь, а если они вдвоем продолжат работу, буду, как могу, помогать.

Работа над учебниками по математике для средней школы от 5 до 11 класса — это целый пласт жизни Бориса Дмитриевича. Мы им с Латотиным выделили в университете отдельную лабораторию, оснастили её соответствующим оборудованием, и они там буквально поселились. Каждый день, с раннего утра до позднего вечера, отвлекаясь только на лекции, в выходные дни и во время отпуска Борис Дмитриевич и Леонид Александрович творили. Их критиковали за сложность формулировок, за иногда трудно читаемый текст, за непростые задачи…, но они продолжали работать. Я знаю, что другие авторские коллективы пытались их сместить, заменить. Бывало, что это удавалось. Но практика показывала, что учебники Чеботаревского и Латотина продолжают оставаться лучшими.

Когда мы с Борисом Дмитриевичем в издательстве “Вышэйшая школа” поинтересовались у главного редактора Л.В.Духвалова размерами гонорара за “Алгебру и теорию чисел. Атлас для самостоятельной работы”, он, улыбнувшись, сказал:

— Коллеги, я помог вам создать для себя прижизненный памятник! О каком гонораре вы еще говорите? 

Гонорар действительно оказался небольшим. Учебники по математике Чеботаревского и Латотина выдержали 18 изданий и продолжают печататься. Однако гонорары за них до сих пор остаются, можно сказать, условными. Чеботаревские (как и Латотины) на них не разбогатели. Так и продолжают жить в скромной старой квартире-“хрущевке”, имея в доме только самое необходимое.   

В написании учебных пособий для детей крайне важна преемственность, особенно от начальной школы к среднему ее звену. Белорусской школе в этом повезло, так как для начальных классов учебники по математике писала Тамара Чеботаревская, а для 5—11-х классов — Борис Чеботаревский. Преемственность обеспечивалась семьей Чеботаревских, низкий им за это поклон.

Совместная работа и дружба с Чеботаревскими многому меня научила. Например, я понял, почему школьным учителям не нравятся новые учебники. Потому что они — новые! Их надо заново изучать, а там много незнакомого, непривычного — они ведь подготовлены в соответствии с новой учебной программой. Появление новых идей и подходов к обучению математике у школьных учителей иногда вызывает даже стресс. И мы это видели непосредственно, когда в 1983 году в советские школы поступил учебник по геометрии под редакцией академика А.В.Погорелова, в основу которого была положена теория множеств. В нем вместо привычных признаков равенства треугольников были признаки конгруэнтности, вместо привычного вектора как направленного отрезка — параллельный перенос. Многие учителя сразу ушли на пенсию или поменяли работу. А ведь дело было в недостаточной математической культуре наших школьных коллег. И мы с Борисом Дмитриевичем решили им предметно помочь. Следуя идеям великого немецкого математика Феликса Клейна, мы подготовили для института повышения квалификации курс лекций “Элементарная математика с точки зрения высшей”. Методист этого института, тоже выпускница нашего физмата, В.Я.Шустикова немедленно включила нас в учебный процесс, но учителя в восторг от наших лекций не пришли. Они требовали от нас прежде всего решения тех задач из новых учебников, которые им не поддавались, и только.

От исследований в области геометрии Борис Дмитриевич со временем отошел. На то были и объективные причины. После смерти его научного руководителя профессора В.И.Ведерникова изучение проблем геомет­рии в Беларуси практически сошло на нет. Уже в должности министра образования я вдруг обнаружил, что в Беларуси нет ни одного, даже кандидатского, Совета по защите диссертаций в области геометрии. В то же время и Бориса Дмитриевича, и меня в стране уже признавали как специалистов в области теории и методики обучения математике. Мы на нашем факультете открыли Совет по защите диссертаций в этой области, к нам стали приезжать для научных консультаций коллеги из всей Беларуси. Я говорил Борису Дмитриевичу: “Оформи док­торскую диссертацию по теории и методике обучения математике, ты же один из авторов концепции обучения математике в общеобразовательной школе, самим же во многом реализованной через учебники и методические комплексы для учеников и учителей. Мы вместе с тобой разрабатывали современные методики обучения математике будущих учителей и тоже закрепили их в учебных пособиях для студентов. У тебя будет безупречная диссертация, она обобщит все твои мысли и наработки, она людям нужна. Оформляй!”. Борис Дмитриевич молча меня слушал, не возражал, но и за диссертацию не брался. То же самое я говорил и его Тамаре. Может быть, причиной этого нежелания заниматься докторскими диссертациями стала их семейная трагедия?

Старший сын Чеботаревских Сергей закончил Могилевский машиностроительный институт и ушел служить в систему МЧС. Женился, воспитывает сына. Хорошая, красивая семья.

Младший, Андрей, закончил наш физмат. Как способного, перспективного выпускника его оставили работать в университете, на нашей кафедре алгебры и геометрии. Мне с Андреем было комфортно, я же знал его с пеленок в полном смысле этого слова. Высокий, красивый, умный парень. Мы с отцом Андрея решили определить его ко мне в аспирантуру и поручить исследование реализации в школьном курсе основных математических линий: числа, аксиоматического метода, алгебраических операций и других. Параллельно использовали Андрея как нашу подмену, поручая ему проводить занятия и читать лекции во время нашего отсутствия. Нареканий к нему никогда не было. Заканчивал Андрей диссертацию, когда я уже работал министром. Но на Совете по защите диссертаций я еще председательствовал. Докладывался и защищался Андрей основательно, и голосовали за него единогласно. Я видел, как гордились своим сыном его родители. Но в жизни не все так просто. Уж не знаю, кому не понравился Андрей или его работа, или его родители, или его научный руководитель — в ВАКе выступили против его диссертации. Об этом мне сказал сам председатель ВАКа академик А.Н.Рубинов. В хорошем качестве диссертации Андрея я не сомневался, к тому времени был знаком со многими работами такого рода, поэтому сразу спросил, читал ли эту работу сам Анатолий Николаевич? Он честно признался, что не читал, но ведь министру так просто не откажешь, обещал лично диссертацию Андрея изучить. Потом позвонил и принес свои извинения. Сказал, что за формальными требованиями его коллеги иногда не видят хорошую работу, а от диссертации Андрея Чеботаревского он получил удовольствие. Андрей стал кандидатом наук.

Трагедия в семью Чеботаревских, а значит, и на наш физмат, пришла с совершенно неожиданной стороны. Мама Тамары Матвеевны свои последние годы жила в Могилеве, в небольшой однокомнатной квартире по улице Лазаренко. Все Чеботаревские ее регулярно навещали, ходили пешком со своей улицы Якубовского в том числе и по нашей улице Вавилова, мы как раз жили посередине этого маршрута. После смерти бабушки туда практически переселился Андрей, ещё даже не женатый. Но родители к нему приходили часто. В тот вечер Борис Дмитриевич как обычно пришел к Андрею, и с порога услышал запах газа. Он сразу понял, что утечка из газовой колонки, перекрыл все вентили и стал искать сына. Андрей лежал в ванной без сознания. Надышался газом и Борис Дмитриевич, но он смог вытащить Андрея в коридор и сам после этого потерял сознание. Приехавшие службы спасения Бориса Дмитриевича к жизни вернули, Андрея уже спасти не удалось…

После нашего переезда в Минск мы с Чеботаревскими виделись нечасто. Борис Дмитриевич, если по делам был в столице, всегда заходил ко мне в министерство, и мы долго обо всем говорили. Я поддерживал все проекты Чеботаревских, пытался увеличить гонорары за подготовку школьных учебников, сдерживал нападки их оппонентов. После моего назначения на работу в Администрацию президента и эти контакты сократились, чему причиной была прежде всего моя занятость. Но все, что мы создавали вместе с Чеботаревскими, живет! И теперь мы с Борисом Дмитриевичем возобновили сотрудничество, работаем над научно-популярной книгой “Шедевры математической мысли”. И опять взахлеб обсуждаем ее содержание. Уверены, что нашему физмату она тоже будет полезна.    

 НИКОЛАЙ ИВАНОВИЧ СТАСЬКОВ

Коля Стаськов к нам на физмат пришел сразу на 2 курс, после двух лет учебы в Военно-инженерной академии им. Ф.Э.Дзержинского. У него было очень непростое детство. В 14 лет остался сиротой, вынужден был с ранних лет думать о своем будущем. Сразу после школы закончил профессионально-техническое училище, даже успел немного поработать в колхозе. Но уже понимал, что в жизни надо самому себя укреплять, и один из подходящих для этого способов — стать военным. Полное государственное обеспечение, романтика службы в Вооруженных Силах, возможности карьерного роста да еще и красивая офицерская выправка — в те годы мальчишки шли в военные училища с удовольствием, и конкурсы при поступлении там были очень высокие. Стаськову хватило и знаний, и упорства, чтобы поступить в очень тогда престижную военную Академию им. Ф.Э.Дзержинского — один из лучших технических вузов СССР.

Мы никогда не выясняли причины ухода Коли из академии, но догадывались, что они в состоянии его здоровья. По иным причинам способных курсантов не отчисляли. А то, что Стаськов талантливый физик, и преподаватели, и студенты признали сразу. Его незаурядные способности и полученная в академии общеобразовательная подготовка были очевидны.

Коля сразу вошел во все наши студенческие компании, он был понятным, своим. Учился на физмате очень хорошо, поэтому ни для кого не было удивительным, что его оставили на кафедре общей физики для подготовки к поступлению в аспирантуру. Тогда в Могилеве работали Институт физики и Институт физики твердого тела АН БССР. Стаськов пошел учиться в аспирантуру Института физики, который возглавлял знаменитый академик А.М.Гончаренко. Николай Иванович считает его своим главным учителем. Темой своей кандидатской диссертации, которую писал под научным руководством С.С.Гусева, он выбрал исследование оптической неоднородности и анизотропии полимерных пленок, и защитился довольно быстро.

Хочу особо отметить, что эти два научных института заметно добавили развитию нашего физмата. Там “становились на крыло”, входили в большую науку многие выпускники факультета. Со временем некоторые ученые из этих институтов (тот же С.С.Гусев, В.А.Юревич, А.Б.Сотский) перешли работать на физмат, на факультете была организована научная лаборатория, ставшая, по сути, филиалом Института физики. Мне видится, что это сотрудничество было конкретным примером продуктивного взаимодействия академической и университетской науки.

Сколько я знаю и помню Стаськова, столько и ждал от него после успешной защиты кандидатской такой же оперативной подготовки докторской диссертации. И не только я, в этом были уверены все. Е.Е.Сенько, В.И.Веракса, С.М.Чернов, Л.Е.Старовойтов, В.М.Кротов в один голос утверждали, что Николай Иванович вот-вот защитит докторскую. Стаськов действительно развивался, заметно набирал буквально у нас на глазах: освоил основные курсы лекций по физике, экспериментировал в ­своей научной лаборатории, публиковался, устанавливал связи с крупными исследовательскими центрами, получил ученое звание доцента, стал заведующим кафедрой. Но докторской все не было…. 

В то же время все на физмате знали, да Николай Иванович этого и не скрывал, что Стаськов занимается пчеловодством. С детства. В наследство от дедушки и бабушки ему досталась пасека (больше 30 семей) в районе деревни Полыковичи, под Могилевом. Пчелами Николай Иванович занимался с увлечением и, безусловно, в этом деле преуспел. Даже стал продавать мед на городском рынке. Поначалу мы удивлялись, увидев его на воскресном базаре, в фартуке, продающим всем желающим мед. Доцент, все-таки! Это было для нас, коллег Стаськова, не совсем обычно. Но со временем мы привыкли, даже на рынок стало интересней ходить — подойдешь к своему другу-продавцу, поговоришь о жизни, о качестве продуктов, о ценах. Николай Иванович — отличный рассказчик. И историй у него было превеликое множество, причем с классным юмором. Как-то рассказывал, что собрал мед, наполнил им бидоны, банки и вышел, нагруженный до предела, на шоссе Шклов — Могилев. Своей машины тогда еще не имел, стал голосовать. Но никто даже не замедляет ход. У всех свои срочные дела, а тут пока попутчика погрузишь, потом выгрузишь…  Так и стоял Николай Иванович долго с поднятой рукой, пока около него не затормозил “Запорожец”. Стаськов загрузился, сел рядом с водителем, осмотрелся и говорит: 

— Что у тебя за машина? В салоне не повернуться! Колени упираются прямо в крышу! 

Водитель молча останавливает машину и показывает Стаськову на дверь:

— Пошел вон!

Сколько Николай Иванович ни извинялся, ни просил — водитель “Запорожца” был неумолим. И опять Стаськов стоял на обочине с поднятой рукой. Эта история тоже вошла в сокровищницу легенд физмата.   

Я лично по жизни больше благодарен Стаськову не за физику полимерных пленок, а как раз за пчел. В разговорах с ним и я в этом деле тоже немного “поднаторел”. Узнал, как и когда эти насекомые роятся и как не упустить новую пчелиную семью, какие у них напасти от болезней и клещей, какой мед наиболее полезен, как пчел подкормить, чтобы они выдержали морозы, что рапсовый мед на зимовку оставлять нельзя — он кристаллизуется, и пчелы могут пораниться. Это же свой мир и своя наука, причем непростая. И все так интересно! Например, то, что зимой пчелы согревают себя трением друг о дружку, перемещаясь в рое-клубке к его середине и обратно. Или то, что попробовавшую забродивший от жары нектар пчелу стража у летка не пускает домой. Этими знаниями я иногда даже пользовался.

У меня в Министерстве образования помощником работал Виктор Антонович Доронкевич. Страстный пчеловод. Таким же был и мой близкий друг ректор Белорусского педагогического университета им. Максима Танка Петр Дмитриевич Кухарчик. Кабинет Доронкевича был в приемной напротив кабинета минис­тра, и Кухарчик, приходя ко мне с докладом, вначале заходил к моему помощнику. И после доклада опять шел к нему. Они увлеченно обсуждали проблемы пчеловодства. А я над ними подтрунивал. Говорю, например, Кухарчику:

— Видел случайно, как в магазине Доронкевич покупал мешок сахара. А вы, Петр Дмитриевич, не забыли своих пчел на зиму подкормить?                       

Или, между делом, рассказываю Доронкевичу, что Кухарчик закупает бидоны. Виктор Антонович смеется:

— У него точно столько меда нет!

Среди моих друзей был еще один пчеловод — начальник Витебского областного управления образования Иван Антонович Щурок. Правда, пчелами он стал заниматься перед уходом на пенсию. Рассказывал мне со слезами на глазах:

— Купил осенью несколько пчелиных семей, а в сильные морозы перенес все домики на веранду дачи. Приехал по весне посмотреть своих питомцев, а они все мертвым ковром покрыли пол. Пригрело солнце, они вылетели, а помещение ведь закрыто…

Непростая это наука — пчеловодство. Посильная немногим, в частности, таким, как Николай Иванович Стаськов. Я иногда задумывался над тем, что значимость пчел для человечества отмечали именно известные мне физики. На нашем физмате — Николай Стаськов, в Министерстве образования — Виктор Доронкевич и Петр Кухарчик, во всем мире — Альберт Эйнштейн. Именно Эйнштейн утверждал, что если на Земле исчезнут пчелы, то человечеству тоже предстоит голодная смерть. Пчелы ведь основные опылители растений.

Я случайно узнал, что в 2019 году на базе Института повышения квалификации Могилевского университета им. А.А.Кулешова открыли специальность “Пчеловодство”. И желающих учиться этой профессии оказалось немало. Уверен, что в этом полезном деле Николай Иванович Стаськов был и остается заглавным. Он и его пчелы — это тоже мой физмат, яркий и многогранный. 

ВАЛЕРИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ БАРАШКОВ

Барашков на физмате учился годом старше нас. Это была заметная на факультете студенческая компания: Вася Галактионов, Тамара Белягова, Вова Ефимов, Коля Головач, Леня Сморгович, Коля Белый, Витя Буденков. Но до лета я их, можно сказать, не знал. Первый год учебы жил на квартире, поэтому круг общения на физмате был не очень широк. В то же время через общественную работу, спортивную секцию я все-таки сумел раззнакомиться со старшекурсниками, и в результате Гена Петровский пригласил меня поехать в стройотряд, в Белыничи, строить маслосырзавод. А в этом отряде тоже были Валера Барашков, Вася Галактионов, Коля Белый, Коля Головач…

Молодые, задорные, соскучившиеся по физическому труду, мы работали “взахлеб”. Успевали все: делали бетон и сами же им бетонировали, рубероидом крыли крышу, строили блочные жилые дома. А вечерами пели под гитару. Вот тут Барашков был в центре внимания. Он знал множество песен, легко мог подобрать новый мотив, и все это живо, с юмором. В том году его любимой песней была: “Возле города Пекина ходят, бродят хунвэйбины…”. Было очевидно, что Валера — “мотор”! Спокойно он сидеть не мог, что-то обязательно делал или вытворял. Вот одна из его проделок.

Б.Чеботаревский, П.Шилов, А.Радьков, В.Барашков.

Из Белынич мы каждый день на грузовом автомобиле, в открытом кузове, ездили за 10 километров в деревню Мощаница. Строили там двухквартирные дома. Если по дороге видели идущую молодую девушку, то, подъезжая к ней, хором восклицали: “У — у — у!”. А проехав ее, заключали: “А — а — а…”. И смотрели на ее реакцию. Чаще всего девушки крутили пальцем у виска. Однако их реакцию наблюдать было забавно. И все это придумал Барашков.

После того лета нам с братом выделили общежитие. И эта вся компания студентов, уже третьекурсников, жила по соседству. Все они были неординарны. Барашков продолжал играть на гитаре, Галактионов упорно старался этому научиться, Белый играл на баяне, Ефимов хорошо рисовал, Белягова в спортивной секции азартно крутила педали велосипеда. И учились они хорошо! А все свои проделки и приключения весело обсуждали между собой.

Однажды Барашкова, Галактионова, Ваню Шведа и меня присмотрела для участия в конкурсе художественной самодеятельности Софья Михайловна Гольдштейн. Она отвечала на физмате за это направление общественной работы. Это было сугубо ее решение, но, похоже, она с удовольствием наблюдала за  студенческой жизнью, знала наши дружеские отношения и творческие возможности. Мы должны были квартетом, на четыре голоса спеть две песни: “Погоню” из кинофильма “Неуловимые мстители” и “В землянке”. Аккомпанировал нам на фортепиано студент филфака выпускник музыкального училища Борис Игнатьев. Долго с нами мучился на репетициях, ругался, обзывался до тех пор, пока мы не сообразили купить ему вина. После этого все пошло как по маслу, и в итоге мы стали лауреатами институтского конкурса, приобрели даже некоторую популярность. Но после этого триумфа наш квартет распался, у каждого были свои дела. Барашкова на старших курсах я вообще видел эпизодически. Мы учились на разных курсах, он специализировался на физике, а я на математике, ездили в разные стройотряды, расселились по разным общежитиям, женились.

В годы нашей учебы после института сразу призывали в армию тех, кто не был распределен на работу в сельскую школу. Барашкова направили работать в Институт физики АН БССР, базирующийся в Могилеве, поэтому он сразу ушел на год служить. После армии он в этом НИИ тоже работал недолго. Работа в лаборатории не для Валерия Васильевича, он человек общества, он должен работать прежде всего с людьми, а уж потом с приборами и механизмами. Барашков поехал на свою малую родину, в Чаусский район, в Осиновскую среднюю школу. К этому времени он уже женился. Но и тут мы с ним переплелись. В жены он выбрал нашу однокурсницу, я даже учился с ней в одной группе — Лиду Казакову. Мне трудно сказать, кто кого выбирал, скорее всего сам Бог, но это был такой разумный ход к созданию семьи! Импульсивный, подвижный, как ртуть, неугомонный Валера и рассудительная, спокойная, всегда уравновешенная Лида.

Интересно, что на Лиде Казаковой я тоже останавливал свой выбор. При формировании “целинного” стройотряда, командиром которого я был, мне требовались повара. Кормить ежедневно три раза сорок бойцов, вставать в 5 утра и ложиться после 12 ночи, как-то разнообразить довольно скудный рацион, мыть горы посуды и следить за соблюдением санитарии в жарком климате – такую нагрузку выдержит не каждая девушка. Для этой работы я выбрал Лиду Казакову и ее подругу Валю Майорову. И не ошибся! Мой физмат и тут меня не подвел.

В Осиновке Валера работал не только в школе. Все лето — в местном колхозе. Освоил комбайн и в этом деле стал одним из лучших специалистов. Но из школы не уходил, работа с детьми ему нравилась и не отпускала. Они с Лидой родили двух сыновей, Михаила и Андрея, и ни о каких переменах в своей судьбе даже не думали. Однако жизнь распорядилась по-другому.

В конце 80-х в стране началась реформа общего среднего образования. Стали активно внедряться идеи внешней и внутренней дифференциации обучения, повсеместно открывались учебные заведения нового типа — гимназии, лицеи, колледжи. От педагогических вузов Министерство образования потребовало научного сопровождения этого процесса, и наш Могилевский пединститут для этого дела был выбран головным. Нам было предписано создать на базе института Учебный комплекс, включив туда областное управление образования, Институт повышения квалификации учителей, Могилевский педагогический колледж, несколько школ и гимназий. Под эту работу выделялась ставка проректора по учебной работе, и ректор Е.П.Кудряшов назначил на эту должность меня, тогда заведующего кафедрой алгебры и геометрии. Для полноценного комплекса нам не хватало лицея, и мы с начальником областного управления образования Г.Н.Петровским решили его открыть, выбрав для этого старинное здание по улице Воровского, где размещалась школа-интернат. Написали устав этого учебного заведения, подготовили Положение о его функционировании, но оба понимали, что на красивую вывеску “лицей” ни дети, ни их родители не придут. Пойдут на хороших учителей, понимая, что новое время требует знаний. И мы стали искать педагогов. Разными способами.

Высококлассные учителя иностранных языков, например, работали в школе-интернате, где и открывался лицей. Других мы нашли в городских школах и уговорили пойти работать в лицей, предусмотрев для этого чуть повыше, чем в школе, зарплату. Сложности возникли с учителями математики и физики, мы никак не могли определить тех, кто подходил бы под наши задачи.

И тогда для поиска учителя физики я попросил своих сотрудников подготовить справку — в каких школах Могилевской области готовят победителей республиканской олимпиады по этому предмету. Мне сразу назвали Осиновскую школу Чаусского района. Школа небольшая, по 7—8 учеников в классе, а победители олимпиады каждый год! Спрашиваю, а кто там учитель физики? Отвечают: Барашков Валерий Васильевич! Так я же его хорошо знаю, это не просто учитель, это — “мотор”. Ему надо давать масштаб, его надо использовать на полную мощность. Приглашаю Валерия Васильевича и Лидию Ивановну к себе на разговор. Предлагаю переезд в Могилев. Вижу, энтузиазма у них в глазах нет, особенно у Лиды. В Осиновке у них квартира, хозяйство, привычная обстановка. А тут город, да еще и лицей, не совсем понятно какой и для чего. Обещаю квартиру, хотя как это решить, пока не знаю. Разговариваем мы как старые друзья, и я вижу, что Валерию Васильевичу это предложение становится интересным. И к концу разговора они соглашаются, тем более что и Лидии Ивановне мы предлагаем работу учителем математики в этом же лицее.

Они уехали домой окончательно обдумать переезд, а я стал размышлять, как “выбить” им квартиру. И надо же, в это время министр образования М.И.Демчук пригласил Г.Н.Петровского на работу начальником Главного управления общего среднего образования, и Геннадий Николаевич предложил передать свою квартиру Барашковым. Однако для этого требовалось решение Могилевского горисполкома.

Председательствовал в горисполкоме тогда С.А.Габрусев. Он пришел на эту должность в начале 90-х, во время разгула демократов, к которым себя и относил. На предложение Петровского сказал: “Пусть проректор Радьков сам ко мне придет и все объяснит!”. Я пришел. И он мне сразу говорит: “Радьков, у нас в Могилеве три вуза с кафедрами физики, два НИИ физики Академии наук, а ты зовешь учителя из Чаусского района, да еще требуешь для него квартиру. У нас что, в городе физиков нет?”. Отвечаю: “Физики есть, а нам нужен высококлассный учитель физики!”. И этот ответ Сергея Артемьевича убедил. Барашковы, кстати, до сих пор живут в этой квартире… 

Я, конечно, и за Валерия Васильевича, и за Лидию Ивановну переживал. Поехал после их переезда посмот­реть, как они себя чувствуют на новом месте работы. Захожу к директору лицея В.С.Богданову и спрашиваю, где Барашков? Тот молча подходит к окну и показывает играющих в футбол лицеис­тов. Не сразу, но нахожу среди них Валеру в желтой майке и красных спортивных трусах.

Валерий Васильевич в лицее развернулся. Смотреть, как он работает, было одно удовольствие. Иду как-то по коридору, а передо мной гурьба мальчишек, что-то оживленно обсуждают по физике. Среди них, на равных, Барашков. И я подумал, что эти мальчишки дают друг другу не меньше, чем их учитель. Но это возможно только в присутствии такого их наставника, как Барашков.

Переехав в Могилев, Валера сразу восстановил контакты со своим физматом. На факультете он пропадал: то консультировался по решению нестандартных задач, то просил попользоваться лабораторным оборудованием, то сам вел со студентами спецкурсы. На физмате всегда были знатоки и ценители красивых задач: Е.Е.Сенько, С.М.Чернов, В.И.Веракса, Н.И.Стаськов. Вот к ним чаще всего и приходил Барашков. Он вообще утверждал, что любой школьник может стать победителем даже международной олимпиады, но для этого надо решить 5000 задач.

Работал Валерий Васильевич в лицее с присущим только ему профессиональным колоритом. Всегда — в своем стиле. Однажды он мне срочно потребовался, я поехал в лицей, а он был на уроке. Разговор у меня с ним предполагался небольшим, поэтому я не стал ждать окончания урока, решил заглянуть к нему в класс. Открыл дверь, и тут же ее закрыл: в классе на столе стоял стул, а на этом стуле — Барашков! В полной тишине!

Прозвенел звонок, дети гурьбой высыпали из класса, за ними вышел Валерий Васильевич. Я у него спрашиваю: “Что ты делал с детьми?”. Он совершенно невозмутимо отвечает: “Они писали контрольную работу, и я сказал, что на этот раз у меня никто не спишет!”.

При поступлении в лицей был конкурс. Все почувствовали, что там дают отличную подготовку для поступления в вузы. Наша ставка на хороших учителей оказалась правильной. А Барашкову мы разрешили проводить прием в физико-математический класс самому, без всяких комиссий. Он сказал, что из 22-х учеников класса он лично отберет 17, а остальных мы можем отобрать как хотим, даже по блату. Почему 17 из 22-х я не знаю до сих пор. Но как он будет проводить этот отбор решил посмотреть лично. После ответа на вопросы билета Валерий Васильевич предлагал ученикам нестандартные задачи. Например, после неплохого ответа одной симпатичной девочки он у нее спросил:

— Представьте, что вы — космонавт, и вышли в открытый космос для ремонта внешнего оборудования. На вас закреплены инструменты: молоток, отвертки, дрель, пассатижи, элементы нового оборудования. К кораблю вы прикреплены страховочным фалом. А он вдруг лопнул. Как вы вернетесь в корабль?

Предполагалось, что в условиях невесомости космонавт будет отстегивать закрепленное на нем оборудование, толкать его в сторону, противоположную кораблю, и тогда силы инерции будут двигать его в нужном направлении.

Девочка задумалась, потом говорит: 

— Я разденусь!

Барашков реагирует мгновенно:

— Думаете, это поможет?

И слышит решительное утверждение:

— Всегда помогало!

Мы с ним еле удержались от смеха, но эту девочку в лицей приняли.

Я как-то напросился к Валерию Васильевичу на урок астрономии. Внешне — какой-то сумбур. Ученики вместе с учителем вращали макет небесной сферы, вспоминали легенды о созвездиях, решали задачи на определение небесных координат, смотрели слайды с видами космоса, долго, опять же все вместе, искали закатившийся под шкаф красный мелок. Но когда прозвенел звонок, я осознал, сколько же учитель смог дать знаний детям за эти 45 минут! Это была работа настоящего мастера.

После переезда Валерия Васильевича с семьей в Могилев мы опять вернулись к нашей студенческой дружбе: Барашковы, Чеботаревские, Радьковы — нам вместе было хорошо. Борис Чеботаревский помогал готовить областную команду к Республиканской олимпиаде по математике, мы с ним читали спецкурсы в лицее, где разминуться с Валерием Васильевичем никак не могли, иногда со своими родными и друзьями собирались на посиделки. С Барашковым везде было интересно. Он “заводил” любую компанию. Со временем я понял, в кого он, откуда такая наследственность.

У него дома, в той же трехкомнатной квартире, мы отмечали его пятидесятилетие. С нами за столом была его мама, и этот вечер был ее! Она за все время застолья даже не присела: рассказывала про свою жизнь, читала стихи, пела песни и частушки, притопывала, пытаясь танцевать. Нам всем стало очевидно — вот в кого Барашков!

Мы с Татьяной втянули Барашкова в эпопею поездок на работу под Новороссийск в качестве пионервожатых. Дети и там за ним ходили гурьбой, а он с ними продолжал заниматься физикой: почему бревно плывет по реке всегда параллельно берегам; почему диаметр солнечного диска на закате больше, чем в зените; почему так взрываются в костре морские камни. Какое там детям, нам всем было с ним интересно.

У Валерия Васильевича в этом пионерском лагере “Орленок” сложилась дружба с артистом балета Мариинского театра, правда, уже пенсионером. Они стали не разлей вода. Этот артист по прозвищу “балерун” работал в лагере хореографом, но все время пропадал в отряде, где вожатым был Барашков. А вечерами, после отбоя, они вдвоем, тайно, ходили на рынок за вином. После этого их разговоры, споры становились азартными и продолжались до глубокой ночи. Думаю, что их объединяло творческое начало, присущее им обоим. Я увидел тому подтверждение, когда познакомил Валерия Васильевича с главным дирижером Государственного  академического симфонического оркестра Беларуси народным артистом Беларуси Александром Михайловичем Анисимовым. Они так завелись в разговоре, что в конце беседы вдвоем станцевали какой-то замысловатый танец.

Мы хотели приобщить Барашкова к науке, хотя бы для того, чтобы он систематизировал свой же педагогический опыт, описал свои методики обучения физике. Ведь в лицее полностью раскрылся его учительский талант, его ученики стали регулярно привозить золотые, серебряные и бронзовые медали даже с международных олимпиад. Он заслужил право выставлять на Республиканскую олимпиаду по физике свою личную команду. И все его шесть человек привозили дип­ломы! Это же высший класс работы! Его опыт надо всемерно использовать. Но Валерий Васильевич статьи писать не любил. Соответствующей усидчивости у него никогда не было. Аспирантуру он закончил, но диссертацию писать не стал. И в разговорах с нами никогда эту тему не затрагивал.

В 1997 году Барашкову присвоили звание заслуженного учителя Респуб­лики Беларусь. Он продолжал работать учителем физики в лицее, регулярно выдавал олимпиадные медали, преподавал на физмате. Его ученики поступали не только к нам на факультет, но и в самые престижные вузы Беларуси и России, становились известными учеными, руководителями крупных научных центров. Но Валерий Васильевич оставался у них кумиром. Они постоянно его навещают, советуются, делятся с ним своими знаниями и наработками. Какое-то время Барашков работал заместителем директора лицея, а потом вернулся к своему любимому предмету.

Лидия Ивановна долго преподавала в этом же лицее математику. Вдумчивый, ответственный, знающий учитель. Я уверен, что во многом именно она направляла бушующую энергию своего мужа в нужное русло.

В 2016 году Валерию Васильевичу Барашкову Указом Президента Респуб­лики Беларусь А.Г.Лукашенко было присвоено почетное звание народного учителя. Это первый народный учитель в независимой Беларуси, и это — выпускник нашего физмата! Как же не гордиться таким факультетом!

Александр Григорьевич, вручая Валерию Васильевичу почетный знак народного учителя, сказал:

— Помни, первым всегда тяжелее всех!

Теперь выпускник нашего физмата 1972 года уже работает на всю страну. Входит в состав представительных комиссий, участвует в совещаниях самого высокого уровня, популяризирует работу учителя в СМИ, и при этом всегда и везде остается оригинальным и неповторимым. Поэтому и Народный…

ЛАБОРАНТЫ

Без этих персонажей я своего физмата не мыслю. Это в большинстве своем умные, во многом оригинальные, очень колоритные люди. Внешне они не очень заметны, каждый занят своим делом, причем в строго отведенном для этого месте. Но мне иногда казалось, что именно они организуют повседневную жизнь физмата, создают эту уникальную университетскую ауру, создают и поддерживают реальную базу для функционирования и развития факультета. Это лаборанты.

Их влияние на жизнь окружающих я почувствовал с первых шагов в институте, еще абитуриентом. Приехав в Могилев, я с трудом нашел учебный корпус по улице Ленинской. А там с порога нас встречал и властно всем распоряжался высокий седой старик в круглых очках. Я даже замер, подумав, что впервые в жизни вижу профессора. Впоследствии оказалось, что это лаборант кафедры общей физики. Но какой! Участник Великой Октябрьской революции, боец Первой конной армии Минашкин. Так получилось, что через 20 лет нам с Леней Латотиным пришлось хоронить эту физматовскую знаменитость…

Лаборанты имели каждый свое хозяйство-лабораторию. Нила Степановна Минчукова заведовала кабинетом механики. Мы студентами к ней привязались, так как даже внешне она многим напоминала маму. Эта привязанность осталась у нас и после того, как мы стали преподавать, расти по службе. В лаборатории у Нилы Степановны всегда был водоворот: новости, происшествия, отношения — все к ней заходили и всем делились совершенно естественно. Мы с деканом Е.Е.Сенько часто просили Нилу Степановну помочь с наведением порядка в факультетской документации. В этом деле она была безоговорочно лучше нас…

Инна Константиновна Юркевич заведовала лабораторией молекулярной физики. Она иногда и занятия проводила по этому предмету. От общения со студентами получала удовольствие. Однажды мы с Валерой Ивановым поленились, не стали сами выполнять лабораторную работу по определению процентного содержания сахара в водном растворе. Просто взяли у своих однокурсников уже сделанный по этой теме отчет и пошли сдавать его Инне Константиновне. А она говорит: “Не попали! Я для вас подсыпала в раствор сахара, так как видела, что собираетесь схитрить!”. Смеялись втроем, но работу пришлось сделать как положено.

Иногда лаборант по влиянию на коллектив не уступал даже заведующему кафедрой. Именно такой была Татьяна Петровна Трещенок. Мы с ней подружились, когда я был еще первокурсником, а она уже тогда работала лаборантом кафедры иностранных языков. Что-то нас друг к другу всегда тянуло. Позже я познакомился с ее мужем Яковом Ивановичем. Его искренне уважал и считал своим учителем Президент Беларуси А.Г.Лукашенко. Когда я был у него на согласовании перед назначением ректором Могилевского университета, Александр Григорьевич спросил:

— А как там Яков Иванович?

Я, не раздумывая, так как его хорошо знал, отвечаю:

— Преподает! Причем излагает свои собственные взгляды на историю, и в этом его не повернешь!

Президент добавил:

— И не повалишь! А как она?

Мне было совершенно понятно, о ком он спрашивает. Докладываю:

— Заведует кафедрой немецкого языка! Нет, заведующий там есть, но командует именно она!

Александр Григорьевич засмеялся:

— Верю, потому что хорошо ее знаю…

Лаборантка нашей кафедры алгебры и геометрии Галина Николаевна Акулич работала со дня ее основания, с 1974 года. Я в шутку говорил, что на этой кафедре заведующие менялись (Коробенок, Лапковский, Радьков, Чеботаревский, Иванов…), но руководила всегда Галя. Она нам печатала рукописи всех научных статей, диссертаций, книг. Молча, сидя в углу со своей печатной машинкой, а потом с компьютером, иногда поднимая голову и внимательно на нас посматривая.

Муж Гали, Василий, работал слесарем на комбинате “Химволокно” и был активным внештатным корреспондентом “Могилевской правды”, писал заметки непосредственно с производства. Галя не одобряла его творчества, ворчала по этому поводу, но Вася не обращал на это никакого внимания. Их сын Николай стал известным ученым-биологом, защитил кандидатскую диссертацию и завершает работу над докторской. Мы наблюдали, как Галя его заботливо опекала, воспитывала, развивала. Николай, кстати, был еще и хорошим конькобежцем, мастером спорта. Поэтому у Гали на физмате всегда был заметный авторитет. Мне она очень помогала, когда я работал первым проректором и продолжал заведовать кафедрой. Гале я поручал предварительное распределение учебной нагрузки — дело хлопотное, рутинное, иногда даже скандальное. Она с этим справлялась блестяще, мне оставались только последние штрихи. Галя была настоящим профессионалом.

Всегда были компетентными в своем деле, авторитетными лаборанты у профессора Столяра. Иногда нам даже казалось, что он явно пасует перед напором, убежденностью в своей правоте Валентины Томан, Тамары Гросс, Любы Бондаревой. Они вели себя с заведующим кафедрой и преподавателями, можно сказать, на равных, но допустимых границ никогда не переходили.

Галя Серик (Бондаренко) — это уже наша компания. Через нас она и познакомилась со своим будущим мужем — Константином Михайловичем Бондаренко. Костя после меня возглавил университет, а Галя стала “ректоршей”.

У Гали отец работал где-то на золотых приисках и построил для нее в Могилеве кооперативную квартиру. И пока Галя жила одна, мы там часто собирались: Петровские, Сазоновы, Радьковы… На факультете она была хозяйкой в кабинете астрономии. Когда пришла туда работать, обнаружила большие заколоченные ящики, попросила нас с Костей их вскрыть. А там — шикарный телескоп! Даже физматовский астроном В.В.Петров не догадывался, какое чудо так долго хранилось в кладовой.

Среди близких мне друзей со студенчества был лаборант кабинета ТСО Володя Каноненко. Золотые руки! В своей лаборатории он все время что-то мастерил, совершенствовал. С ним было комфортно: открытый, покладис­тый, с хорошим юмором. Мы часто собирались у него в кабинете ТСО поболтать, могли там и немного выпить. Вместе ездили в Казахстан поработать в стройотряде. Володя вместе с Виктором Кротовым прославили физмат на просторах СССР: за разработку системного кабинета технических средств обучения на ВДНХ они получили бронзовую медаль!

Всеми техническими средствами в институте заведовал Эдуард Денисович Плетнев. Но жил он на физмате. Деятельный, энергичный, всегда в хорошем настроении, он был переполнен разными идеями и доставал нас ими регулярно. Был в курсе всех факультетских дел: он знал всех, и все его знали. Уже во времена перестройки чуть не втянул меня в одну финансовую авантюру, но, зная его манеру редко до конца все продумывать, я устоял.

Двоих своих сыновей он отправил учиться на физмат. Оба они были моими студентами, причем старший, Саша, был очень похож на голливудскую звезду Сильвестра Сталлоне. Я видел, что высшую алгебру на лекциях Саша понимает не хуже меня, меньше пока знает, но с ходу разбирается в том, над чем мне приходилось немало думать. Но в науку он не пошел: бизнес для таких парней оказался более интересным.

Особая история в жизни физмата — майор Файн. Он в этом звании ушел в отставку. Служил в метеорологических аэродромных частях, колесил с семьей по всему Советскому Союзу, осел в Могилеве, и его взяли лаборантом на кафедру общей физики. Вениамин Исакович оказался очень деятельным человеком, был повсюду со своими разговорами, советами, предложениями. Однажды и я поддался на его провокационное предложение. Он задумал сдать накопившуюся дома макулатуру и предложил мне сделать это вместе. Мы с ним загрузились тяжелыми кипами бумаги сначала у него, потом у меня дома, полдня на его “москвиче” колесили по Могилеву в поисках приемного пункта, выгрузили накопленное и получили за это по 30 копеек. Увидев после этого мой свирепый вид, Вениамин Исакович тут же заявил: “Зато в квартире будет легче дышать!”.

Офицер всегда найдет возможность покомандовать. И майор Файн нас всех все-таки “построил”! В партийной организации физмата он взял на себя ежемесячный сбор денежных членских взносов. Это власть! То ты забыл вовремя это сделать, то что-то в заработке упустил или напутал — майор Файн тут как тут. Напомнит доброжелательно, но строго. Командир!

Годы у всех берут свое, постарел и майор Файн. Но не участвовать в активной жизни физмата он не мог. И против этого никто не возражал до определенного случая. Я как ректор проводил осмотр университета перед началом учебного года. Начал с лабораторий и кабинетов физмата. Иду по первому этажу, меня встречает майор Файн:

— Александр Михайлович, зайдите ко мне в лаборантскую рядом с лекционной аудиторией. Там мы установили новое демонстрационное оборудование, я покажу, как оно работает.

Зашли, посмотрели. После первого этажа поднимаемся на второй. Там нас опять встречает майор Файн:

— Александр Михайлович, зайдите в лабораторию электричества. Посмот­рите, как мы подготовились к новому учебному году.

Зашли, посмотрели. Идем дальше, на третий этаж. И опять нас встречает майор Файн:

— Александр Михайлович, зайдите, посмотрите…

После этого я тихо говорю декану факультета Леониду Старовойтову, что майору Файну уже пора на пенсию.

Эта история вошла в фольклор физмата как “эффект майора Файна”.

Ивана Семеновича Акуловича позвали работать на физмат его дети. Его сын Саша заведовал у нас кафед­рой немецкого языка, там же работала и невестка Ивана Семеновича Тамара. Дочь Люда преподавала на филфаке, а потом была главным редактором университетской газеты, младшая дочь Оля работала лаборанткой кафедры философии. Иван Семенович до пенсии работал токарем на заводе “Строммашина” и к нам пришел учебным мастером.

В учебные планы подготовки будущих учителей математики и физики входил курс моделирования, и студенты должны были освоить работу на основных станках. Вот для этого у нас в наличии были токарные, фрезерные, строгальные, сверлильные и многие другие станки. Иван Семенович был токарем от Бога. И очень добрым человеком. Он никому не отказывал, и к нему шел поток преподавателей отремонтировать всякую всячину: зонтик, кран, задвижку, деталь автомашины. Я с Иваном Семеновичем дружил, вслух даже говорил, что для функционирования университета обязательно нужны три человека — вахтер на входе, ректор и Иван Семенович.

Однажды я пришел к нему с просьбой выточить винтик. Мы с Татьяной купили румынскую стенку “Питешта”, сами ее собирали и обнаружили дефектный винт: на нем резьба бала нарезана не по спирали, а кругами. И все винты под счет, лишних нет. Иду к Ивану Семеновичу. Он взял этот винт в левую руку и сказал, что никогда такого брака не видел. Я удивлялся вместе с ним. А правая рука Ивана Семеновича в это время что-то делала с токарным станком, и через минуту он дает мне… точно такой же, но уже правильный винт. Это было филигранное мастерство…

Еще при мне на физмате поменялось поколение лаборантов. На смену старой гвардии пришли наши бывшие студенты: Игорь Лазарев со своей женой Людмилой, Саша Емельянов со своей женой Натальей, Людмила Набокова, Лилия Сакович, Людмила Канунникова, Володя Бондарев, Жанна Егудина. Все они, каждый по-своему, добавили физмату колорита, тоже стали на факультете заметными и авторитетными. Например, Игорь Лазарев — великолепный музыкант, он при мне создал на физмате, можно сказать, профессиональный, лучший в городе эстрадный коллектив. Володя Бондарев, Саша Емельянов развивали на физмате и в целом в университете информационные технологии. Они “царили” в информационно-аналитическом центре, создавали первый сайт университета, помогали оснащать учебный процесс современными компьютерами. А Саша Емельянов еще и играл на саксофоне в ансамбле у Игоря Лазарева, у меня на заседании кружка выступал перед студентами с сольным концертом. Придумал логотип университета, которым пользуются до сих пор.

Лаборанты — это не только хозяева учебных кабинетов и производственных мастерских. Это опора и поддержка преподавателей, очевидный резерв для пополнения их рядов. Например, Люба Бондарева стала соавтором многих учебных пособий по математике для младших школьников, Люда Набокова возглавила управление воспитательной работы в университете, а Лилия Сакович — отдел информационных технологий. Саша Емельянов преподавал, потом ушел в бизнес, открыл свое дело. А им на смену пришли другие воспитанники физмата. Уверен: они будут не хуже. Мой физмат всегда умел готовить хорошие кадры: классных учителей, толковых лаборантов, талантливых преподавателей и ученых.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Уже на первом курсе я пропитался физматом. И первую, и вторую сессию сдал на “отлично”. На выходные ездил на дизель-поезде домой повидать отца, мать, братьев, по которым очень тосковал, друзей, запастись продуктами. И, конечно, дома взахлеб рассказывал об учебе, о преподавателях, о студенческой жизни. Оказывается, мама меня не только внимательно слушала, но и делала соответствующие выводы. Она ведь упорно хотела достичь своей цели — дать каждому сыну высшее образование. Осенью 1968 года, когда я уже учился на физмате, демобилизовался из армии мой старший брат Володя. Десантник, служил в спецназе, в жизни к этому времени уже кое-что повидал и приобрел в результате некую бесшабашность. Год работал дома на торфзаводе сварщиком. Всем был нужен, никому в просьбе что-то приварить не отказывал. А люди тогда благодарили только вином, причем совершенно искренне. Моя мама рисковать с ним второй раз после попытки поступить в политехнический институт не стала, в приказном порядке отправила поступать на физмат, ко мне в компанию. Так у нас и сложилось, что я — младший брат, а учился на год раньше старшего брата. Володя успешно окончил институт и до пенсии работал директором нашей родной Краснобелорусской школы. Ему по жизни предлагали разные должности, но своему делу он не изменил.

Третий наш брат родился, можно сказать, врачом. Он уже старшеклассником делал старушкам уколы по их просьбе. Акушер-гинеколог, хирург, заслуженный врач Республики Беларусь. Мама видела его фанатичную нацеленность на эту профессию и не мешала ему идти за своей мечтой.

А вот четвертого брата, Николая, пожалуй, самого шебутного из нас, она, не сомневаясь, отправила учиться на наш же физмат. Я к тому времени окончил институт и ушел служить в армию. Николай еще год учился вместе с Володей. Теперь он — директор Горской средней школы Горецкого района. Очень хороший директор.

Самый младший, пятый брат Виктор, был уже обречен, мама настояла, чтобы и он шел к нам на физмат. Он тоже не изменил своей профессии, до пенсии работал директором Быховского лицея.

На физмате я нашел свою жену Татьяну. Мне факультет ее подарил. На всю жизнь.

Если физмат рассматривать как единый организм, то я его клетка, всю жизнь ощущал это физически. Поэтому, когда потребовалось рассказать о факультете, то текст я не писал, он из меня “вытекал”. Татьяна, первый читатель, знающая всех этих людей лично, все время укоряла, что у меня мысли опережают слова. Поэтому я пропус­каю буквы, не дописываю окончания, пренебрегаю знаками препинания.

С физмата я уходил постепенно, стал проректором по учебной работе, потом первым проректором, ректором. Это уводило от повседневной жизни факультета, но у меня оставалась там учебная нагрузка: лекции, спецкурсы, курсовые и дипломные работы, руководство аспирантами. Но и эти связи стали теряться, когда я ушел работать в Министерство образования. Даже встречи с коллегами стали эпизодическими. Я, конечно, бывал в университете, заходил на свой физмат, однако это были кратковременные и официальные визиты, я уже не чувствовал неповторимой ауры этого факультета.

Но я вернулся на свой физмат, я помню и люблю этих людей. Обо всех без исключения что-то написать я не смог — кто-то у нас работал недолго, кто-то был в другой компании, с кем-то я совсем мало общался. Например, Алевтина Трофимовна Катасонова, умный, интересный преподаватель, автор многих учебных пособий по математике, — она ушла с физмата работать деканом педагогического факультета. Алексей Никитович Соболевский — великолепный физик, секретарь нашего факультетского партбюро, заведующий кафедрой теоретической физики — к сожалению, я с ним не так много, как хотелось бы, общался.

Николай Константинович Рузин приехал к нам с женой из Йошкар-Олы по приглашению профессора Столяра. Но работал у нас недолго. Они опять вернулись в Йошкар-Олу. С Николаем Константиновичем я потом долго переписывался, он охотно давал отзывы на мои научные работы, книги, на диссертации моих учеников. Милые, очень интеллигентные люди.

Геннадий Никитович Скобелев — профессор ЮНЕСКО. Приехал к нам на физмат после долгой работы за границей. Его вышколенная дипломатическая манера вести себя с людьми держала нас на расстоянии от него, хотя человек он был очень интересный, с богатейшим опытом преподавания математики в разных странах.

Владимир Кириллович Белый, Лия Николаевна Григорьева, Нина Ивановна Авдеева, Татьяна Юрьевна Герасимова, Мария Васильевна Зайко, Виктор Тихонович Зайко, Наталья Ивановна Петрушенко — преподаватели физики, очень интересные люди, но с ними я встречался меньше.

Хочу закончить писать о моем физмате, а он меня не отпускает…

Мое приложение к моему экземпляру книги А.М.Радькова “Мой физмат”

С благодарностью автору за идею и ее реализацию

Пётр Георгіевіч РАБЗОНАЎ, кандыдат педагагічных навук, дацэнт, былы выкладчык Магілёўскага дзяржаўнага ўніверсітэта імя А.А.Куляшова, былы дырэктар Сацыяльна-гуманітарнага каледжа Магілёўскага дзяржаўнага ўніверсітэта імя А.А.Куляшова:

За последние 17 лет мне не довелось встретиться с Александром Михайловичем Радьковым и переговорить с ним хотя бы несколько минут. Но все эти годы он все равно был как бы рядом со мной и не только потому, что очень часто приходилось мысленно советоваться с ним, размышлять, как он оценил бы те или иные мои действия. Он был рядом еще и потому, что каждый раз, возвращаясь с мероприятий, присутствовавшие там сотрудники университета передавали приветы от Радькова иногда просто физмату, иногда с перечислением отдельных имен. Эти немногие слова от разных людей убедительно показывали, что высокие должности и беспредельная занятость не оторвали Радькова от университета и родного физмата, что он всегда знал, чем они живут.

И вот книга “Мой физмат”в моих руках…

Один только взгляд на оглавление — и я мгновенно окунулся в свою молодость. Потом,с каждым последующим эссе, книга постепенно перемещала мысли по годам, десятилетиям и возвращала к настоящему, сюда, где каждого из нас не отпускает свой физмат.

Я живу им с 1965 года, хотя и раньше мне приходилось слышать имена Мазаника, Столяра и других от моих школьных учителей и на городских олимпиадах по математике. Сегодня я хорошо понимаю, что годы студенчества, каждая лекция, семинары, экзамены — это подарок судьбы.

На встречах с однокурсниками мы всегда вспоминали случаи из жизни, связанные с нашими преподавателями. Со временем обнаружилось, что мы по-разному относимся к своему прошлому, вспоминаем события, которые неизвестны другим участникам беседы, и я пришел к совершенно простой и очевидной мысли — у каждого из нас есть свой физмат, а все вместе они и представляют наш физмат.

Сегодня на суд общественности А.М.Радьков представил свой “МОЙ ФИЗМАТ”, а мне подумалось, что в этой работе не хватает одной главы. Она могла бы называться

АЛЕКСАНДР МИХАЙЛОВИЧ РАДЬКОВ

Конечно, с позиции автора в ней нет необходимости. Когда первые эмоции уйдут на задний план, но все еще не позволят закрыть эти страницы, заставят раз за разом возвращаться к ним, становится совершенно очевидным, что такую главу о себе Александр Михайлович написал. И ее содержание находится не только в предисловии и некоторых эссе, где он говорит о себе. Очень важное и интересное находится и в тех частях, где в каждом рассказе через свои взаимоотношения с разными людьми, через их яркие характеристики он опосредованно представляет нам и самого себя. Существующий на каждой странице в явном или неявном виде Радьков делает эти, казалось бы разрозненные эссе цельным литературным произведением, что и позволяет ответить на вопрос  “А почему Радьков? Почему именно он создал такое произведение, а не кто-то другой из многих-многих моих коллег, в том числе и я, чья жизнь и есть физмат?”.

Думается, именно потому, что он умел видеть в каждом из нас не просто сослуживца, а в первую очередь единомышленника во всем спектре человеческих интересов. Именно Александр Михайлович стер грань между производственным и бытовым в своих взаимоотношениях с нами. С каждым он смог связаться дружескими узами, зачастую выходя и на семейный уровень. Основой этих связей, конечно же, был уровень профессионализма членов нашей физматовской семьи, наши научные достижения.

В полной мере это ощутил на себе и я. Мне лестно слышать о том, что он знал меня в каче­стве старшекурсника. Между нами разница в три курса и пропасть между областями наших интересов вне непосредственно физико-математического образования. Поэтому в студенчестве мы не были знакомы лично. Служба в армии, аспирантура в Минске, и в итоге мы с ним встретились уже как коллеги только через 10 лет после моего выпуска из института. 

Вернувшись из аспирантуры, через непродолжительное время я обнаружил, что тот Олимп, на который я мысленно вознес своих учителей и коллег, начинает наполняться новыми людьми. Среди них мой однокурсник Морозов и учившиеся рядом со мной на год-два позже Латотин, Чеботаревские, Петровский, Устинова и другие. Они быстро нарабатывали такой же авторитет, как и наши учителя, и среди них нельзя было не заметить Радькова. Нель­зя было не видеть, что он увлечен научно-педагогическими исследованиями в интереснейшей области. С одной стороны, это педагогика высшей школы, с другой — педагогическое тестирование, о котором мы тогда знали только то, что оно успеш­но развивается в далеких Штатах, выполняя лишь функцию контроля качества школьного образования. А вот обучающие возможности, да еще на материале высшей школы — это было ново, необычно, вызывало интерес к его докладам на методических семинарах. Хорошо было видно, что и студенты вовлечены в эту работу, будучи участниками педагогического эксперимента, который впервые для физмата проводился не в школах города, а здесь, в стенах института.

Вот маленький штришок к его портрету тех лет.

Заместителя декана по учебной работе очень часто можно застать в глубоко задумчивой позе около расписания занятий, которое нуждается в постоянной корректировке по самым разным причинам. Однажды, проходя мимо Радькова, решающего очередную организационную задачу, и стараясь не нарушить его рабочего ритма, вдруг слышу: «Ну, Рабзонов, все расписание заплевал». Заинтригованный, я остановился. Оказалось, что моя очень высокая в тот год аудиторная нагрузка привела к тому, что мои занятия очень трудно сдвинуть, перенести в другую клеточку расписания для удовлетворения какой-то производственной необходимости. Вместе мы нашли приемлемый вариант, и Александр Михайлович стал вписывать изменения, но вдруг остановился и произнес:

— Вот смотри, такое незаметное изменение на листе бумаги, а оно вторгается в реальную жизнь человека. Оно определяет как минимум его завтрашний день, а может, и не его одного. На острие моего карандаша сейчас находится то, что будет происходить завтра со многими людьми.

Позднее, уже когда я сам работал над факультетским расписанием, я отчетливо понял, что в тот день Радьковым руководило вовсе не тщеславие, вовсе не чувство власти над кратковременными периодами жизни сотрудников, а совершенно наоборот — в той фразе вместилось чувство глубокой ответственности за результаты своего труда, труда тех, кто находится рядом. Составляя расписание, заместитель декана, кроме простейших требований если не научной, то хотя бы просто разумной организации труда студентов и преподавателей, должен учитывать и множество других факторов. Конечно, он не знает, что не единожды, когда я пытался отказать кому-либо из преподавателей в просьбе подправить расписание в его пользу, тот обиженно произносил: “А вот Александр Михайлович всегда…”

И я брался за работу. Я действительно знал, как чутко относился Радьков к личным просьбам, сам неоднократно получал желаемое. Ни один факультет не имел такого качественного и “бесконфликтного” расписания, как физмат.

Кстати, в учебный отдел меня привел именно Радьков. Однажды мне удалось разработать концептуально новый сценарий факультетского конкурса “Лучший будущий учитель” и успешно провести его в качестве ведущего. Впервые он принял вид своеобразного шоу, в котором студенты на сцене решали педагогические задачи, в том числе с участием приглашенных школьников. Немедленно последовало предложение сделать это и на университетском уровне. Вот там меня и заметил Александр Михайлович в совершенно новом качестве.

А через полгода мы с ним по поручению ректора с головой окунулись в хлопоты по преобразованию института в университет, и в мои заботы, кроме должностных обязанностей, вошли задачи, зачастую выходящие далеко за рамки функций начальника учебного отдела. Такая ситуация сохранилась и после завершения аккредитации. Последующие шесть лет по многим вопросам мне повезло очень плотно (по его выражению) работать рядом, набираясь управленческого опыта, которым он щедро делился со мной.

Отмечу, что, работая вместе, мы ни разу не обсуждали вопросов моих научно-педагогических исследований, хотя процесс подготовки диссертации затянулся. Впрочем, уже в самом конце нашей совместной работы кратенький разговор все же состоялся.  Однажды Александр Михайлович поинтересовался, когда же наконец диссертация будет представлена к защите.

— Да скоро,— неловко стал оправдываться я,— вот только закончу это ваше поручение и еще вот здесь…

— Все, все, все, — рассмеялся Радьков,— можете не продолжать. Никогда не закончите.

Так конкретно в мой адрес короткой репликой было сформулировано основное требование к своим сотрудникам: если для тебя наука находится на втором плане, то тебе не нужно работать в высшей школе; не ищи оправданий неудачам, ищи средства их преодоления. Полученного урока хватило для форсирования работы, и через пару месяцев она была завершена.

После приобретения университетского статуса мы получили право открыть подготовку и по непедагогическим специальностям. Начали с того же, что и другие как частные, так и государственные вузы — экономика и право. Первые студенты поступали к нам охотно, однако с некоторой настороженностью. Созданный новый факультет расположился в старом учебном корпусе, его занятия проводились параллельно с занятиями факультета физвоспитания в условиях, которые уже не вполне удовлетворяли современных молодых людей. К тому же у нас, в отличие от других могилевских вузов, не сформировалось тогда еще соответствующего педагогического коллектива, а значительная часть студентов оплачивала свое обучение. Назревал конфликт. К студентам поехал Радьков.

Надо было видеть его по возращении! Он торжествовал.

— Петр Георгиевич, каждый студент, выступивший на собрании с претензиями, предложениями, просьбами, неоднократно произнес: “НАШ УНИВЕРСИТЕТ”. Это значит, что они признали нас! Признали университетом! Они готовы вместе с нами пройти путь становления новой специальности.

В своих воспоминаниях Александр Михайлович достаточно полно раскрыл тему застолий на факультете. Больше всего мне запомнилось застолье в узком кругу двух относительно высокопоставленных чиновников из Минска. Мы проводили его довольно далеко от города. Назад вернулись уже ночью в весьма приподнятом настроении. Расставались долго, любовались звезд­ным небом, пытались завершить начатые ранее темы, да вот внезапно появлялись новые. И вдруг Александр Михайлович обратил наше внимание на яркую звезду:

— Посмотрите, это же… (далее последовали названия звезды и ее родного созвездия, которых я сегодня уже не помню).

— Ну, надо же, — изумились мы с минчанами, — так вы еще и астроном?

— Любитель, коллеги, любитель, — отговорился Радьков, — просто увлекаюсь немного наблюдениями.

В одном из своих эссе он подробно описывает это увлечение, но в ту ночь я об этом не знал, и меня потянуло на юмор.

— А это не звезда,— говорю,— это сияет фонарь на высокой мачте грузовой железнодорожной станции.

Станция с мачтами действительно была недалеко от нашего института, что и позволило мне придумать, может быть, не вполне уместную шутку. Все-таки объектом был мой начальник, а рядом находились его начальники, приехавшие контролировать нашу работу. Но как-то все обошлось. В тот момент настала очередь прощальных рукопожатий, и мы разошлись, унося с собой растворяющиеся в ночной темноте слова: звезда, ха-ха-ха, фонарь.

Придя домой, я только и смог, что добраться до постели, ведь рано утром снова на работу.

А Радьков, придя домой, нашел в себе силы не броситься в постель, хотя и ему утром идти на работу. Он уселся за книги. Интернета в наших  домах тогда еще не было.

Назавтра ровно через пять минут после начала рабочего дня я был приглашен “на ковер”. Ну вот, допрыгался, подумалось по дороге к кабинету. И черт меня дернул с этим фонарем.

В кабинете Александр Михайлович четко, по-деловому наметил план нашей работы на день, а потом назидательно и с отчетливым торжеством произнес:

— Петр Георгиевич, это не фонарь. Это звезда… (далее следуют два красивых названия, которые мне следовало бы “зарубить на лбу”). Это звезда, а не фонарь. Я поднял справочники и убедился в том, что знал и без них. В эту пору ее координаты находятся именно там, куда я и показал.

В тот момент я был оглушен не столько энциклопедическими знаниями Александра Михайловича, сколько его уникальной работоспособ­ностью. С трудом пробормотав нелепые оправдания, отправился проинформировать гостей о действительном положении дел. А те были рады и восстановленной в правах звезде, и выполненному мною дополнительному поручению подлечить их.

Что касается эрудиции Радькова в самых разных областях, то это могут подтвердить гости университета, приезжавшие к нам на научные конференции, производственные совещания, а также для выполнения функций контроля. В программу таких мероприятий мы всегда включали экскурсию по университету, а затем по городу. Уже в учебных корпусах наши гости были поражены тем, насколько свободно Александр Михайлович рассказывал о научных исследованиях не только в рамках кафедр, но даже и в отдельных кабинетах и лабораториях. Ну а в поездке по городу комплименты ему сыпались буквально после каждой остановки у очередной достопримечательности. Не каждый из наших историков мог так увлекательно рассказывать о Могилеве.

Вспоминаются и физматовские “Дни здоровья”. Их спортивную составляющую возглавлял декан Е.Е.Сенько. Он вместе со студентами и молодыми преподавателями бегал на лыжах и в одиночку, и в эстафете, брался перетягивать канат. А его заместитель Радьков был душою “ярмарочного” компонента праздника. Накануне студенты приготовили угощения и расположились с ними на полянке зимнего леса. Получить оладушку, конфетку, блинчик или пряник было непросто. Покупались они путем исполнения танца, песенки, стихотворения. Равных Радькову не было. Не в том смысле, что он лучше всех танцевал или пел, а в том, что увлекал в это занятие всех, кто рядом.

Приближалось 90-летие со дня основания университета. Наши историки подготовили архив­ные материалы для юбилейного издания об его истории, однако рукопись оказалась сыроватой в литературном отношении, в ней отсутствовал современный период.

— Петр Георгиевич, — обратился ко мне Александр Михайлович, — возьметесь довести до ума?

Не дожидаясь моего согласия, в котором наверняка и не сомневался, добавил: нужно хорошо поработать, НА ВЕКА делаем.

Спокойная работа над давно ушедшими периодами истории университета через некоторое время сменились существенным напряжением при переходе к современному этапу. С одной стороны, предстояло описать деятельность трех ректоров (Е.П.Кудряшов, М.А.Авласевич, А.М.Радьков), установив оптимальный баланс в оценке их роли в достижениях университета. С другой стороны, предстояло решить задачу отражения в этом издании роли его рядовых сотрудников. Обо всех ведь не напишешь, разве что просто перечислишь. А они, прознав о моей работе, зачастили в кабинет и как бы между прочим интересовались, а как там звучит та или иная фамилия. Никогда бы я не справился с этой проблемой без помощи Радькова. Ведь он знал этих людей и по работе, и во многих случаях по семейным отношениям еще со студенческих лет.

— Ссориться ни с кем нельзя, — ответил он однажды на мое предложение поссориться с одной организацией, плохо выполняющей наш заказ. И в этом был весь он со своим беспредельно бережным отношением к людям.

Это было еще и время работы над документами государственного статуса. Нам приходилось проводить экспертизу Концепции педагогического образования в стране, Общегосударственного классификатора специальностей, типовых учебных планов нового поколения и др. Приближался период стандартизации образования и внедрения Системы менеджмента его качества. Кроме содержательной работы над документами, мы обязаны были обеспечить и своевременность представления своих рецензий в министерство.

И я получил право входить в кабинет ректора вне очереди.

Да, в кабинет первого проректора была очередь. В свое время она развернулась на 180 градусов и стала очередью в кабинет ректора. Дело происходило в одной и той же приемной. Однажды я находился в ней за несколько минут до окончания обеденного перерыва. Ровно в 15.00 секретарь выглянула в коридор и с улыбкой произнесла: “Вот, хоть часы проверяй — ВЕДУТ нашего Александра Михайловича”. Я знаю, что она увидела — по длинному коридору учебного корпуса идет Радьков в сопровождении нескольких человек. Они дождались его у входа и пытаются на ходу решить какие-то вопросы, а может, рассчитывают проникнуть вместе с ним в кабинет, минуя очередь. Я понимаю, что некоторые мои коллеги несколько злоупотребляют близостью своих отношений с Радьковым в прошлые годы. Понимает это и он, тем не менее каждый получает свою толику внимания. В деловой, рабочей атмосфере очередь постепенно рассеивается. И я знаю, что каждый вышедший из кабинета унес с собой одобрение его предложений, направленных на развитие университета, даже если они кому-либо могли показаться малозначительными.

Университет работал с Александром Михайловичем в бесконфликтной обстановке, в отличие от соседних вузов, куда время от времени вынуждены были наезжать министерские “пожарные команды”. “Мафию победить нельзя, но ее можно возглавить”,— изредка говорил Радьков, когда местные либо вышестоящие власти предъявляли, на наш взгляд, чрезмерные или вовсе ненужные требования, а мы все равно были вынуждены их выполнять. Шутка шуткой, а пришло время, и мы смогли понять и оценить тактику, выбранную Радьковым на пути своего карьерного роста. В разных частях книги он ее описывает сам, нет необходимости повторять, а остается только констатировать, что Александр Михайлович Радьков в университете показал высочайший уровень культуры взаимоотношений ректора с его единомышленниками во всем спектре должностей: от лаборанта до профессора.

Валерый Васільевіч БАРАШКОЎ, народны настаўнік Беларусі,
настаўнік фізікі Магілёўскага дзяржаўнага абласнога ліцэя № 1:


Мне пашчасціла прачытаць кнігу “Мой фізмат” яшчэ ў электронным варыянце. І я яе не проста прачытаў. Я яе ў літаральным сэнсе праглынуў. Напэўна, таму, што практычна ўсе персанажы кнігі мне былі так ці інакш знаёмыя: хтосьці з іх чытаў у мяне лекцыі, хтосьці прымаў экзамены, з кімсьці разам працаваў. Таму і прачытаў кнігу на адным дыханні.

Прачытаўшы, адразу патэлефанаваў Аляксандру Міхайлавічу Радзькову і сказаў, што я б кнігу назваў па-іншаму. Вядома, аўтар пацікавіўся: як жа? Я адказаў, што на расійскім тэлебачанні ёсць музычная перадача “Точь-в-точь”. Так я назваў бы і гэтую кнігу. Настолькі праўдзіва ахарактарызаваны галоўныя героі: настаўнікі, лабаранты, аспіранты. Аляксандр Міхайлавіч вельмі ярка і светла ўспомніў пра кожнага. А гэта сапраўды цудоўныя педагогі.

Напрыклад, асабіста на мяне касмічнае ўздзеянне аказаў Мікалай Андрэевіч Ганчарык. Ён так захоплена чытаў лекцыі, што імгненна натхняў студэнтаў. Мы не заўважалі часу заняткаў. Натхнёныя гэтым педагогам, заўсёды з энтузіязмам ішлі на вучобу. Я і цяпер часта ўспамінаю асобу гэтага выдатнага выкладчыка. Глыбокае ўражанне на мяне таксама аказалі Канстанцін Канстанцінавіч Жылік, Пётр Пятровіч Машкоўскі, Ягор Ягоравіч Сянько, Аляксей Архіпавіч Мазанік…

Чытаючы кнігу, я як быццам вярнуўся ў мінулае. Вельмі правільна сказаў Аляксандр Міхайлавіч пра тое, што час імкліва бяжыць наперад, развіццё цывілізацыі ідзе па экспаненце, гэта прымушае ўсіх пастаянна ўдасканальвацца, атрымліваць новыя веды. Але пры гэтым не трэба забываць гісторыю, а часам бывае нават карысна зазірнуць у мінулае.

Аўтар твора Аляксандр Міхайлавіч Радзькоў — разумны, таленавіты, прыстойны, удумлівы чалавек, які ўмее слухаць і чуць, без фальшу вырашаць любыя праблемы. Мы пазнаёміліся з ім у студэнцкім атрадзе дзесьці на трэцім курсе. А па першым часе вучобы проста калі-нікалі сустракаліся. Калі чытаў кнігу, успомніўся такі эпізод.

Дзесьці апавяданне літаратурна адрэдагавана, але гэта ніяк не ўплывае на яго абсалютную дакладнасць. Усё, пра што апавядае кніга, адбывалася на самай справе.

Мы стаялі з хлопцамі ў сталовай, размаўлялі. Бачу — непадалёк сядзіць Радзькоў, есць, а перад ім нейкі лісток паперы. Ён часам дастае ручку і робіць нейкія адзнакі ў гэтым лістку. Я зацікавіўся, думаю: няўжо ён дэгустуе ежу? Вырашыў высветліць, што за запісы ён вядзе. І высветліў. Аказваецца, Аляксандр Міхайлавіч распрацоўваў своеасаблівыя асабістыя планы спраў на дзень. У тым лістку па пунктах ён адзначыў, што яму неабходна прачытаць пэўную кнігу, спытаць у аднаго педагога аб рашэнні задачы, абмеркаваць з іншым педагогам пэўнае пытанне і гэтак далей. І ён адзначаў тое, што ўжо было зроблена. З такім жа лістком-планам я пасля сустракаў Аляксандра Міхайлавіча і ў бібліятэцы. У яго на кожны дзень быў вызначаны план. Тады мы з Барысам Дзмітрыевічам Чабатарэўскім вырашылі, што і нам трэба нейкі план выконваць. І мы з ім часцяком практычна да ночы праседжвалі ў нашай цяпер абласной бібліятэцы, вучыліся, імкнуліся. Такім чынам, гэты асабісты план дзеянняў Радзькова пэўнае ўздзеянне аказаў і на мяне.

Мяркую, што Аляксандр Міхайлавіч вёў нейкі дзённік таму, што ўсяго таго, пра што ён піша, запомніць было немагчыма. Гэта я раю рабіць усім, бо самааналіз, самаацэнка спрыяюць развіццю.

Кніга “Мой фізмат” будзе цікавая як старэйшаму пакаленню, так і маладым людзям. Тут будзе што пераняць любому чытачу.

АСПИРАНТЫ

В университетской среде, как и вообще в жизни, неизбежна смена поколений. Преподаватели нас оценивали уже с первых шагов учебы в институте. Причем каждый — по-своему. Урбанович “висел” над тобой час, проверяя домашнее задание, Лапковский звал поиграть в баскетбол или записаться в “моржи” и по дороге подсовывал задачки, Архипов в свое личное время занимался только с тобой, “вытягивая”  на понимание тех научных тем, которыми занимался сам, Коробенок присматривал в тебе будущего ассистента кафедры, Столяр своим научным масштабом вовлекал в проблематику самых современных и актуальных во всем мире исследований.

Мы же в это время искали, куда податься, чем заниматься, к кому “притулиться”. Так постепенно и определялись с направлениями научных исследований, аспирантурой, тематикой диссертаций.

Перспективные студенты видны на лекциях, практических и семинарских занятиях, даже в коридорах учебного здания. И с ними надо работать. Моим первым аспирантом был Сергей Гуцанович. В середине учебы он почему-то перевелся на заочное отделение матфака Минского пединститута, но после его окончания приехал проситься ко мне в аспирантуру. А я в это время изучал возможности использования тестовых методик в обучении математике, уже завершал работу над докторской диссертацией, задач и проблем в этих исследованиях у меня было много, поэтому и предложил Гуцановичу заняться этой же темой. Сергея увлекли возможности математических тестов для выявления не только уровня знаний школьников, но и их способностей. В аспирантуре Минского пединститута он учился увлеченно, можно сказать, азартно. Регулярно приезжал ко мне в Могилев на консультации. Я в это время уже работал первым проректором университета, и обязанностей у меня было “выше головы”, в приемной всегда очередь: деканы, заведующие кафедрами, руководители научных проектов, преподаватели, административные работники, лидеры студенческих общественных организаций. Гуцанович занимал очередь и терпеливо ждал. У него всегда ко мне было 17—20 вопросов, непростых, и он настойчиво добивался ответа на каждый из них. Поэтому мы с ним в кабинете надолго “зависали”. Коллеги в приемной начинали возмущаться и выяснять, кто у меня так надолго “застрял”. Лидия Петровна, наша с ректором помощница в приемной, терпеливо поясняла:

— У него аспирант Гуцанович. Он залез к Александру Михайловичу под рубашку и будет там сидеть, пока не решит все свои вопросы.

Диссертацию Сергей сделал в срок, к окончанию аспирантуры. О ее качестве говорит тот факт, что члены Совета посреди защиты предложили остановить этот процесс — им было все понятно и не хотелось тратить свое время на формальности. А декан матфака Мин­ского пединститута профессор А.Б.Василевич после защиты предложил Гуцановичу сразу поступать в докторантуру. Я считаю, это была ошибка. В моих планах было “припахать” Сергея преподавательской работой, “приземлить” его, притушить ненужную эйфорию. Устро­ил его на кафедру методики преподавания математики старшим преподавателем, поручил курс лекций, привлек к интенсивной научной работе. Но Сергей, ломая мне ногти, вырывался из рук, просился в докторантуру. Да и со студентами он работал весьма своеобразно — мог увлечься посторонними темами, вообще на занятиях уйти в свои мысли. И мы договорились с профессором И.А.Новик, что Гуцанович пойдет к ней на кафедру в докторантуру. Тема его кандидатской диссертации оказалась перспективной, она и легла в основу док­торской диссертации.

С Сергеем мы продолжали совместные исследования, виделись часто, и я всякий раз хотел его хоть немного “остудить”, заставить подумать о себе, о своем здоровье. Однажды он приехал ко мне в конце лета, сказал, что был в Крыму. На вопрос, как отдохнул, он вывалил мне на стол рукопись пособия для учащихся школ и статью для научного журнала. Я вынужден был ему сказать, что научная работа состоит не только из изучения специальной литературы и написания статей, но еще и из южной черешни, ароматных шашлыков, теплого моря и крымского солнца. Сергей при этом только улыбался.

Прошло три года его докторантуры. Ирина Александровна звонит мне из Минска, говорит, что Гуцанович уже оформил докторскую диссертацию и рвется на защиту. Но она всегда была согласна со мной в необходимо­сти его регулярно “заземлять” и просила не торопиться читать его диссертацию, не спешить выпускать его на защиту. Однако, получив от Сергея его работу на отзыв, я ее буквально “проглотил” — тема-то мне близка, а диссертация написана великолепно. Звоню профессору Новик, говорю, что я не могу Гуцановича держать с защитой. Это неправильно. Ирина Александровна засмеялась и сказала, что она тоже так думает, но решила заручиться и моей под­держкой.

Докторскую Сергей Аркадьевич защитил блестяще. После этого набрал силу, пробовал себя в разных плоскостях: преподавал, руководил научными проектами, заведовал лабораторией в НИИ образования, создавал учебные программы и писал к ним пособия. Я в это время работал министром образования и с Сергеем Аркадьевичем виделся нечасто. Да и сам из интенсивной научной работы вынужден был уйти. Однако за Гуцановичем следил. Он же все время чувствовал в себе какую-то неудовлетворенность, мог выпить, часто болел. Однажды я его спасал с врачами Могилевской областной больницы, куда он попал в тяжелом состоянии, и меня успели об этом оповестить. А в последний раз не успели… Мой Сережа умер. Не удалось мне его для малых скоростей “посадить на трактор…”

До развала Советского Союза, когда научная работа для молодых людей была приоритетно престижной, я практиковал такой подход в определении способных к исследованиям студентов. Когда видел на экзамене хороший ответ, выставлял “отлично” и говорил этому студенту:

— На каникулах надо навестить родных, поесть маминых пирогов, встретиться с друзья­ми, отоспаться. Но это — на два-три дня. А потом вашей голове станет скучно. Я вам дам задачку. Непростую! Захотите — порешайте. Потом придете ко мне после каникул и скажете, решили или нет.

Не все, кому я предлагал такие задания, приходили, но обязательно находились пы­тливые. Приносили решения или приходили разобраться, что это за задача и почему не поддалась. И тогда было видно, кто не только с умом, но с необходимой для науки настойчивостью, неиссякаемым природным интересом ко всему новому и неизведанному, кого надо было “нагружать” новыми задачами. Так, например, ко мне пришли Наташа Волкова, Саша Игнатенко, Ира Сорока, Люда Евменова, Иван Бриневец, Андрей Довгалев, Сергей Цевелев, Андрей Чеботаревский. Потом, через занятия в кружке, курсовые и дипломные работы, шел дальнейший отбор, выявлялись будущие аспиранты.

Вот так, с решенной после каникул нестандартной задачей, пришла и Лена Кравец. Она отличалась аккуратностью, организован­ностью, трудолюбием. Я предложил ей исследовать возможности тестовых методик для формирования математических понятий. Защитилась Елена Всеволодовна успешно, стала доцентом, автором многих пособий с тестовыми заданиями, долгое время работала начальником учебного отдела Могилевского университета, теперь — директор социально-педагогического колледжа в структуре этого университета.

Моим аспирантом был и Андрей Довгалёв. После окончания физмата он работал председателем студенческого профкома и писал под моим руководством кандидатскую диссертацию. Толковый парень, за два года он подготовил работу. Но в начале третьего года обучения в аспирантуре вдруг исчез. Я его нашел только через три месяца. Спрашиваю:

— Скрывался в читальном зале? Дописывал диссертацию?

А он, потупив взор, отвечает:

— Нет, Александр Михайлович. Дело свое открыл. Ставлю на легковые автомобили противоугонные устройства. Из аспирантуры буду уходить.

Я ему говорю:

— Андрей, у тебя хорошая голова, ее надо нагружать наукой, иначе можно даже заболеть. И диссертацию свою ты уже почти завершил. Жалко же сделанного, да и перспективы у тебя в университете хорошие.

А он мне:

— На заработанные в этом бизнесе деньги я купил жене шубу. Видели бы вы ее глаза!

С этого момента я понял, что бизнес начинает забирать умных людей, увлекать молодых наукой будет все труднее. Успокоил себя м­ыслью, что и там нужны толковые.

Татьяну Столярову “сосватали” мне в аспиранты спортсмены. В Могилеве на улице Вавилова мы жили по соседству с семьей На­тальи Ермолович, заслуженного мастера спорта, восьмикратной чемпионки Советского Союза по метанию копья, участницы и призера множества международных соревнований. В доме рядом с нами было целое “гнездо” профессиональных спортсменов. Я заметил, что у них четкая психология жизни: определяй направление своих способностей, ставь перед собой цель и предельно концентрируйся для достижения результата. Вот они и увидели у Татьяны природные математические задатки, настояли, чтобы я занялся их развитием. И не ошиблись. Она довольно быстро написала диссертацию, защитилась, какое-то время работала на кафедре методики преподавания математики и затем ушла в бизнес.

Ларису Великанову ко мне привел ее отец — мой учитель, коллега и близкий друг Иван Иванович Мартынов. Сказал, что ее надо чем-то занять, пропадает хорошая голова. У нее был характер отца — настойчивая, работоспособная, но упрямая, порой даже бескомпромиссная. Мы решили с ней изучать влияние устных упражнений на эффективность обучения школьников математике. Тут были весьма кстати и научные наработки ее отца — Иван Иванович всегда активно пропагандировал устный счет как один из самых действенных способов развития памяти и в целом интеллекта.

Отец Лены Рогановской, известный ученый, математик-методист, формально не мог быть ее научным руководителем по диссертационной работе. Она была моей студенткой и поэтому пришла ко мне. Однако ее отец не согласился с темой исследования, которой мы с Леной решили заниматься. И здесь она проявила характер, заявив отцу, что в этом деле не он ее руководитель. Лена изучала интерактивный подход к разработке учебно-дидактических материалов по математике для школьников, в 2002 году успешно защитилась. Теперь работает доцентом кафедры методики преподавания математики, уже с отцом написала несколько учебных пособий, издала монографию по теории и методике применения школьного электронного учебника, подготовила к защите докторскую диссертацию.

С коллегой и близким другом Борисом Чеботаревским мы вместе писали учебные пособия по алгебре и теории чисел, разрабатывали новые учебные курсы, читали лекции для учителей и спецкурсы для школьников. И при этом всегда задавались целью проследить развитие основных математических понятий и линий — от школьного курса через университетское обучение к их современной трактовке. Такую научную задачу мы и поставили Андрею Чеботаревскому. На эту тему он написал кандидатскую диссертацию и защитил ее на нашем физмате. Очень талантливый парень, но он не успел по-настоящему развернуться — его жизнь трагически оборвалась…

С Леной Старовойтовой меня просили поработать ее родители — декан физмата Л.Е.Старовойтов и доцент кафедры методики преподавания математики Т.С.Старовойтова. Они же, в частности, повлияли и на выбор темы ее исследования — осуществление прикладной направленности обучения математике в школе. Защищалась Лена в 2011 году, я уже в это время работал в Администрации Президента.

Работа в Министерстве образования меня полностью поглотила, я уже не мог интенсивно заниматься своими научными разработками и, следовательно, руководить аспирантами и докторантами. Перестал даже читать лекции, они ведь требуют полной самоотдачи. Конечно, отказаться от этой составляющей моей жизни было очень тяжело.

Так же работали на будущее нашего физмата мои коллеги и друзья. Л.А.Латотин подготовил к защите свою ученицу Татьяну Гостевич. Она теперь заведует кафедрой методики преподавания математики. Готовили к аспирантуре и помогали в научных исследованиях своим студентам Н.П.Морозов, Б.Д.Чеботаревский, Н.И.Стаськов, С.М.Чернов, существенно добавили в подготовке научных кадров для физмата профессора А.В.Волосевич, С.С.Гусев, С.В.Жестков, А.Б.Сотский, В.А.Юревич. Их ученики Сергей Батан, Наталья Каменская, Людмила Романович, Наталья Кожуренко, Ирина Марченко и многие другие работают доцентами, заведуют кафедрами, результативно занимаются научной работой в нашем и других университетах и научных центрах. Ученица профессора В.А.Юревича доцент Елена Валерьевна Тимощенко теперь работает проректором по научной работе, она занимает ту университетскую должность, на которой в свое время был знаменитый профессор А.А.Столяр…

Мой физмат продолжает развиваться, и теперь об этом заботятся уже наши ученики.